Хочу показать тебе кое-что.– Да вроде момент не совсем подходящий, бабуля.– Она еще не приходила. – Бабушка подумала, что мне не терпится увидеть Веру. – Удели минутку. Ну пожалуйста. Это очень важно.Важно? Может, на этот раз она все-таки вспомнит, что хотела тогда сказать, но так и не могла вспомнить. Я вошел о запыленную затхлую комнату с дорогой антикварной мебелью, столь контрастной по сравнению с убожеством старушки. На подушке кресла я заметил «Независимую газету», открытую на странице с моим очерком.Старушка зашаркала в туалет и принесла оттуда сверток, завернутый в побитое молью армейское одеяло. Она несла его осторожно, словно спеленутого младенца, и положила передо мной на стол. Аккуратно развернув грубошерстное одеяло, вынула оттуда лакированную палехскую шкатулку. Затем дрожащими посиневшими пальцами отомкнула запор и открыла шкатулку, похожую на толстую книгу. Обе половинки изнутри были выложены черным бархатом. В одной лежал покрытый ржавыми пятнами пистолет, а в другой – тускло поблескивали ордена и медали на ярких цветных орденских лентах. Они лежали вокруг маленького эмалированного медальона с фотографией симпатичного молодого человека с усиками и бачками на щеках, одетого в военную форму с офицерскими погонами.Глаза у бабушки Парфеновой ожили, и она внимательно посмотрела на меня.– Это ваш муж?– Саша, – с гордостью кивнула она и благоговейно коснулась орденов. – Он воевал в революцию и в гражданскую войну, а потом с фашистами. Мой Саша… – Глаза у нее так и сияли, голос надломился от нахлынувших воспоминаний. – Мой Саша сражался за Россию. За настоящую Россию, в которой люди помогали бы друг другу. В которой все были бы равны, не было бы ни голодных, ни сирых, ни оборванных нищих, ни бесприютных. Он сражался за мечту.«За социалистическую сказку о светлом будущем», – подумал я, но вслух сказать не решился, боясь спугнуть ее восторженное состояние. Видимо, под влиянием моего очерка что-то ожило в ее мозгу. Дотронувшись до меня морщинистой холодной рукой, она сказала:– Видишь ли, Коля, мы любили свою страну, но не любили правительство.– Помню, отец говорил то же самое в своем последнем слове на суде.– Да, в нашей жизни выпадали и темные денечки, но вы, шестидесятники, все походите друг на друга. А нам, думаешь, нравились чистки? Мы что, хотели жить в страхе и мириться с самоуправством? Мы ничем не отличались от таких, как ты. Все, чего желали, так это лучшей судьбы. Разве это так ужасно?– Да нет же, бабушка, совсем нет.– Вот почему мое поколение по-прежнему верит в коммунизм и надеется на него. – Бабушка удовлетворенно кивнула. – Новые порядки – они для молодых, для тех, у кого в прошлом нет никаких ценностей и есть достаточно сил вынести болезненные перемены. – Помолчав немного, она затрясла головой и уже в смятении сказала: – В последнее время жить мне стало намного труднее. Гораздо труднее.– Да и мне тоже несладко, но я верю, что со временем станет полегче.– Со временем, – с сарказмом повторила она. – У стариков нет такой роскоши, как время. Мы несли свои жизни на алтарь Отечества. Теперь Отечество жертвует собой ради нас. – Она покорно вздохнула. – Но вот что делать с детьми, а?– Не знаю.Она невидящими глазами уставилась в одну точку, похоже, воспоминания угасали, сменяясь тупым безразличием. Послышался рев грузовика, остановившегося напротив нашего дома. От его рычания даже стекла задребезжали. Бабушка подошла к окну и отодвинула занавеску. Задним ходом к подъезду соседнего дома подъезжал крытый грузовик. Меня больше интересовал «жигуленок», он по-прежнему стоял на той стороне улицы, но мужчины в узком пальто рядом с ним не было.– Кто-то переезжает сюда? – с облегчением спросил я.– Наоборот, уезжает, – бесстрастно ответила старушка. Она выпрямилась и прямо посмотрела на меня. – А-а, да. Теперь знаю, что хотела сказать тебе, Николаша, – проговорила она, довольная тем, что наконец-то вспомнила. – В конце этого месяца…Далекий звонок телефона прервал ее мысль. Она напряженно сощурилась, совсем замешкалась и уставилась в потолок. Звонили в моей комнате.Извинившись, я помчался по лестнице наверх, на ощупь вставил ключ в замочную скважину, быстро распахнул дверь, подбежал к столу и схватил трубку телефона:– Вера?!– Нет, это Лида. – Послышался шутливый смешок.– А-а, это вы, – ответил я, радуясь, что лучший редактор города не видит дурацкого выражения моего лица.– У нас сидит гражданка Чуркина, которая ищет вас, чтобы поговорить о вашем очерке.– Чуркина? Таня Чуркина?– Она самая. Я объяснила ей, что вы свободный журналист, и предложила написать письмо редактору, но она настаивает на встрече с вами. Вы же понимаете, что я не могу дать ей номер телефона без вашего разрешения.– Она сейчас у вас?– Да, передаю трубку.– Нет, не надо. Я хотел бы встретиться с ней и переговорить лично. Приеду в редакцию через часок. Не отпускайте ее от себя.Неужели намечается прорыв в моих поисках? Похоже, дочь Воронцова, прочитав очерк, вспомнила что-то важное, но вызывающее у нее беспокойство, что-то такое, чего она не пожелала рассказать милиции, поспешно решившей, что ее отца убили из-за орденов и медалей. Она доверяет официальному расследованию. Иначе зачем ей нужна встреча со мной?Я поспешно покинул дом, чуть задержавшись около «Жигулей». Рядом на мостовой белели растоптанные окурки сигарет. Все «Мальборо», и все недокуренные. Свои я докуриваю аж по самый фильтр. Этот мужик в узком пальто либо иностранец, либо какой-то новый наш россиянин, вроде тех торгашей орденами и медалями.Эскалатор доставил меня на переполненную платформу метро, где у колонны читал газету какой-то человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129