Он был первым арабом, который производил впечатление настоящего профессионала, достаточно компетентного и уверенного в себе, в отличие от большинства саудовцев, с которыми мне приходилось работать, включая Халида. Похоже, Рашид не хотел спать. Внимательно, методично он изучал каждого из нас, наблюдал за окрестностями, не появилось ли на горизонте что-нибудь подозрительное. Был спокоен и невозмутим и ни на секунду не терял контроля над собой. Теперь мне казалось, что он контролировал себя даже в тот момент, когда бросился с криком на Ябера. А как быстро он успокоился после того, как три пули прошили внутренности Ябера. Это напоминало запланированный взрыв, который помогает выполнить работу.
Я закрыл глаза и глубоко втянул воздух, который по-прежнему оставался пропитан запахом горящей нефти, но иногда казался совершенно чистым. Прохлада скользила по лицу, как поток родниковой воды в мутном озере, чистый и холодный, словно пришедший из небытия.
Когда долго лежишь без дела, мысли начинают путешествовать по узкому коридору между сном и бодрствованием. Сквозь прикрытые веки я наблюдал за Рашидом, который на полусогнутых ногах перебегал от одной позиции к другой, и удивлялся, где его могли научить проведению специальных операций. Но мгновение спустя я уже думал о Гриффине, о Северной Джорджии и Юте, о палатке в Хавр Эл-Батине, о Коране и о Рождестве. Я не видел Гриффина с Рождества.
Какое же это было унылое время. За несколько недель до Рождества я каждое утро просыпался со странным чувством, словно находился под действием наркотика. Не мог сосредоточиться и с трудом выполнял свою работу. Пару раз встречался с Халидом, но старался побыстрее отделаться от него. Селма наконец-то написала мне настоящее письмо, но в нем рассказывалось только о ее депрессии перед годовщиной смерти матери, и я не стал читать дальше первого абзаца. Я вообще перестал читать и почти все свободное время спал. Коран и его перевод так и оставались лежать на дне моей сумки. У меня возникли бы серьезные неприятности, если бы я стал читать их на глазах у окружающих. А я и без того был слишком подавлен.
Среди солдат в лагере нарастало недовольство. «Саудовцы украли у нас Рождество», — говорил Дженкинс. Нам не нужно было наряжать елку, молиться или петь. И мы начали ненавидеть все, что связано с Саудовской Аравией. Все. Особенно религию, которую американцы старались оскорбить как можно сильнее, потому что мы шли по святой мусульманской земле, чтобы защищать этих мусульман, их бога, их нефть и забыть о нашем боге Иисусе Христе... Нет, не стоило читать Коран на глазах у остальных солдат в канун Рождества.
Я мог бы разделить гнев моих товарищей, но не стал, потому что ощущал, что он направлен и на меня. Удивительно, но каждая шутка, каждое оскорбление, каждое замечание, касающееся мусульман, которых они называли тряпичными головами и трахальщиками верблюдов, оказывались для меня болезненными, как прикосновение льда к обнаженным нервам. Обо мне, голубоглазом, светловолосом американце, никому бы и в голову не пришло говорить как о мусульманине. И я понимал, как чувствует себя еврей, когда кто-то, кому неизвестно о его национальности, начинает высказываться в его присутствии о жидах. Или скрытый гомосексуалист, когда его босс обсуждает с ним педиков. Но я был еще более уязвим, потому что не понимал до конца, в чем именно заключался мой секрет.
Я думал, что Гриффин поможет мне, и хотел поговорить с ним еще раз. Но в те дни, накануне Рождества, не смог найти его. И даже если бы мне хватило ума справиться о нем, то вряд ли удалось бы его отыскать. Всем было наплевать.
Рождественским утром многим солдатам принесли посылки. Их специально не выдавали до этого момента, чтобы поднять боевой дух. Но тем из нас, кто не получил посылок, праздники принесли еще больше разочарования. Потом устроили обед. Подавали индейку под клюквенным соусом, только холодную. Каждый кусок еды только усиливал недовольство солдат, которые скучали по настоящему Рождеству и по дому гораздо сильнее, чем это казалось на первый взгляд.
Потом на другом конце стола запели евангельские песнопения. Сначала зазвучал один голос, низкий и печальный. Я никогда не слышал ничего подобного и не знал этого псалма. Но другие солдаты, черные солдаты, знали. По крайней мере многие из них. «Я обещал молчать, но не смог сдержаться...» Они стали подпевать, и вскоре все солдаты, знавшие текст, все черные солдаты пели.
Остальные взволновались. В тот момент любая музыка была нам приятна. Мы тоже хотели петь, но не знали слов. Возможно, некоторые белые солдаты знали «Трех королей» или «Волшебную ночь», но не так хорошо, чтобы конкурировать с поющими, к тому же наши рождественские песни слишком примитивны по сравнению с этими проникновенными евангельскими песнопениями. Белые солдаты стали уходить. Офицеры поняли, что назревают неприятности. Потихоньку они стали толкать поющих локтем или похлопывать по спине, пытаясь успокоить этот стихийно возникший рождественский хор, и в конце концов у них это получилось. Но один солдат не замолчал, пока не допел песню до конца. Это был Гриффин.
«Он часть какой-то культуры», — думал я, пока лежал под навесом из стеклопластика, мокрый и замерзший, и ждал дальнейших распоряжений. А частью чего был я? Веры, которую не мог понять? Или рейнджеров? «Секс, опасность, кровь и кишки — рейнджера ничем не удивишь». Я повторял про себя строевую речевку снова и снова, и сейчас мне действительно хотелось бежать. А потом я провалился в сон.
Глава 10
Как плутающие по лесу заблудившиеся псы, иракские дезертиры бежали из города, который грабили в течение шести месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95