— Поделом мне, буду знать, как доверяться друзьям.
С этими словами она удалилась, призывая свою горничную. К невероятному изумлению Кристиана, Жислен и Эдуард украдкой виновато переглянулись. Ничего себе!
И теперь после всех этих сцен они собрались на торжественную трапезу. Комната утопала в цветах, в огромных вазах красовались розы, жасмин, веточки мимозы и цветущих апельсинов — одуряющие, сладкие ароматы. Длинный стол был освещен четырьмя серебряными канделябрами; сервиз — лиможского фарфора. И — гробовая тишина. Луиза в бархате и розоватом жемчуге; Жислен в броском алом наряде; Кристиан в зеленом бархатном смокинге и с шелковой канареечного цвета бабочкой на шее; и Эдуард — в собственных мыслях и совершенно отрешенный от сидящих за столом. Этот кошмар длился целый час. Все было до того нелепо, что Кристиан едва сдерживал смех и успел за этот час основательно набраться. Он взглянул на Эдуарда и почувствовал уколы совести. Даже перестал себе подливать. А впрочем, какая разница? В подпитии он или в перепитии, кому какое дело — за роскошным столом царили ледяная враждебность и подозрительность.
Кристиану показалось, что Луиза решила освоить новую роль: сварливой властной старухи, только клюки с серебряным набалдашником недоставало. Кристиан с ужасом представил эту ведьму лет эдак через пять, будет стучать этой самой клюкой в пол, превращая жизнь близких в ад. Сейчас ей шестьдесят семь; говорят, в последние десять лет ее любовные интрижки стали менее регулярными. Чует, старая, что от ее неотразимости остались жалкие крохи, как не чуять, пора, пора осваивать новое амплуа — взамен роковой соблазнительницы. Кристиану подумалось, что он впервые за долгие годы их знакомства обратил внимание на возраст Луизы. Стареет, с тоской вздохнул он, — все мы стареем. Мне самому через два года стукнет сорок, полжизни как не бывало, а может, и не пол, а больше.
Он перевел взгляд на Эдуарда — та же каменная маска, и точно воды в рот набрал. М-да. Даже Эдуард стареет на глазах. Бледный, усталый, несчастный… — я-то помню, каким он был в Оксфорде. Когда нам было по двадцать. Когда нам все было нипочем. Когда нам еще не наставила шишек жизнь…
Кристиан опустил голову, предавшись меланхолическим раздумьям о бренности всего сущего, могильных червях и эпитафиях.
Посмотрев на пригорюнившегося друга, Эдуард решил, что он здорово перебрал. Того гляди, расплачется. Жислен и его мать о чем-то яростно спорили:
— Ну что ты, дорогая. Это была Харриет Кавендиш, а происходило все в пятьдесят втором году. Она тогда вышла замуж за Бинки. Я отлично помню.
— Ты путаешь, Жислен. Я знала Харриет совсем еще девочкой. Это было в сорок восьмом, а замуж она вышла совсем не за Бинки…
— Прошу извинить меня… — Эдуард встал и во внезапно обрушившейся на него тишине пристально вгляделся в материнское лицо, в мерцающее пламя оплывающих свечей. В их неверном свете комната вдруг раскололась, стала похожа на бессмысленную груду осколков и качнулась вбок — потом все стало на место. Эдуард смотрел на стол и думал: «Вот, вот на что тратим мы нашу жизнь. На злобу. На мелкие дрязги. На никчемные посиделки. Как мы живем — сплошная суета, и так до конца наших дней».
Он с церемонной вежливостью произнес:
— Очень прошу меня извинить. Мама, Жислен, Кристиан. Вынужден покинуть ваше милое общество. Увы, дела.
Кристиан ждал, что Эдуард тотчас уйдет. Но нет, у стула матери он замедлил шаг, и лицо его просветлело. Мать и сын посмотрели друг другу в глаза, Луиза милостиво протянула Эдуарду руку. Сжав ее ладонь, Эдуард учтиво коснулся ее губами. И тут Луиза вдруг резко выдернула свою руку.
— Какой же ты эгоист, — выпалила она. — Мать только приехала, но ты верен себе — работа, работа… Ну что ж, ступай. Оставь меня одну — это в твоем духе…
— Но вы же не одна, — попытался оправдываться Эдуард, но она резко его оборвала:
— Нет, именно одна. Твоя мать — одинокая, стареющая женщина. До которой нет дела никому на свете…
— Мама, прошу. Зачем вы так… Вам же известно, что я…
— Что — ты? Какой от тебя толк? Никакого, и никогда не было. А-а… — Луиза издала жалостный стон. — В такие минуты мне ужасно недостает моего дорогого Жан-Поля… — Она прижала к глазам кружевной платочек. Не веря собственным глазам, Кристиан наблюдал за этим вконец его озадачившим спектаклем, но слезы были явно натуральные, хотя и не слишком обильные.
Эдуард промолчал, оставаясь внешне спокойным, только побледнел чуть сильнее. Замерев от неловкости, он молча смотрел на склоненную голову матери. Немного подождав, как обычно, пожелал ей спокойной ночи — будто не произошло ничего особенного. Потом вежливо поклонился, как его приучили делать в детстве. После чего развернулся и не спеша вышел из комнаты.
Примерно через два часа после этой семейной сцены, то есть около двенадцати, Жислен еще бодрствовала, стоя на террасе и вглядываясь во тьму, где угадывалось море.
По сути, званый ужин кончился, как только Эдуард вышел из-за стола. Вскорости удалилась к себе в спальню взвинченная Луиза. Жислен осталась один на один с Кристианом. Им подали кофе, и Жислен решила воспользоваться ситуацией и что-нибудь выведать. Кристиан был ей несимпатичен, но она знала, что он более остальных близок с Эдуардом, отчего бы ей его не поспрашивать, он хорошенько выпил, глядишь, хмель развяжет ему язык, который он обычно держит за зубами.
Кристиан, однако, не собирался оправдывать ее надежд. С намеренной бесцеремонностью он развалился на диванчике; одну из роскошных новеньких диванных подушек он не задумываясь сунул себе под ноги, обутые, как заметила Жислен, в старомодные залоснившиеся уже комнатные туфли из черного бархата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83