Вечерами Зефрити по-прежнему вовсю танцевала для постояльцев, после чего храбро отправлялась в ночные вылазки вместе с мужчинами. Исайаб, как губка, впитывал любые слухи, которыми обменивались приезжавшие на постоялый двор. Особенно его интересовало все, что касалось здоровья царя и хода строительства пирамиды. И то и другое обстояло самым благоприятным образом – с точки зрения воров, разумеется. Ибнизаб постепенно угасал, и, соответственно, его посмертное прибежище возводилось все более лихорадочными темпами. Другой причиной для спешки было ожидавшееся со дня на день приглашение Хораспесу посетить северных соседей. Тогдашние ирукийские посланники вернулись домой чуть ли не убежденными сторонниками учения Хораспеса – все, за исключением одного, умершего в дороге от скоротечной и весьма изнурительной болезни. Этим умершим был военный посланник. Благочестивые люди верили, что болезнь была ему ниспослана в наказание за святотатственные замечания о пророчествах Хораспеса.
Конан, как мог, навел справки о Хораспесовом подручном Нефрене и был немало обеспокоен, выяснив, что за последнее время не появилось никаких сообщений о полученных им увечьях. Судя по всему, Нефрен был по-прежнему полон странной, неподвижной жизненной силы. Более того, именно о нем-то народ и говорил больше всего. Нефрен, оказывается, весьма отличился, раскрыв гнусный изменнический заговор. Подумать только, какие-то преступники надумали обрушить великую усыпальницу, ослабив ее фундамент в самых важных местах!..
О том, как был раскрыт этот заговор, рассказывали невероятные вещи. Злоумышленник – чужеземец, конечно, скорее всего стигийский подсыл – схватился с Нефреном один на один и в конце концов благополучно погиб в ужасном обвале, который сам же и устраивал на погибель царской гробнице.
Ходили, правда, и еще более темные слухи. Они с некоторой долей вероятности касались некоего капитана дворцовой стражи, а также еще более высоких особ при дворе. Поговаривали, будто советник Хораспес пообещал царю самым тщательным образом во всем разобраться...
Все эти сплетни и досужие пересуды наводили Конана на горестные размышления. В том, что «стигийским подсылом» был он сам, сомневаться не приходилось. Как и в том, что его побег хитроумно использовали для объяснения неполадок в строительстве и еще для того, чтобы возбудить воинственные настроения при дворе. Он выжил – и тем самым подставил под удар царевну Эфрит. Она, конечно, ни в коем случае не была невинным ребенком – точно так же, как и все, делала хитрые ходы и строила планы. Тем не менее он был ей кое-чем обязан и сам отлично это понимал. Последнее время царевна все чаще занимала его мысли.
Еще его очень беспокоил вопрос, насколько все же серьезно ему удалось ранить Нефрена. Он ведь хорошо пырнул его ножичком – тут уж никак не могло быть ошибки даже при неверном свете, даже под угрозой близкого обвала. Но может быть, у Нефрена оказалось на брюхе что-то вроде защитного жилета, набитого песком?.. Или кинжал угодил в мешочек с травами и душистыми солями, какие носят на поясе, чтобы не подпустить к себе хворь?..
Нет, тут было что-то не то. Кинжал вошел будь здоров как глубоко – в этом Конан был абсолютно уверен. Значит, опять колдовство. И достаточно могущественное, чтобы надежно защитить Нефрена – человека или не человека?.. – от клинка, направляемого умелой рукой!
Короче говоря, городские новости, а того паче выводы, которые можно было из них сделать, свидетельствовали: чем меньше Конан будет попадаться на глаза посторонним, тем лучше. К тому же большинство абеддрахцев было вполне уверено в его гибели. Как еще истолкуют его неожиданное воскрешение! Не посчитают ли его за черное чудо?..
Однажды вечером Конану здорово подфартило. Осгару понадобилось срочно отлучиться из гостиницы. Несмотря на поздний час, у него была назначена с каким-то купцом неотложная встреча. Ванир сразу потребовал, чтобы Азрафель пошел с ним. Хорошо было бы захватить с собой Конана и Зефрити, но не удалось. Конан пойти не мог, поскольку не должен был мозолить глаза абеддрахцам, а у Зефрити как раз подходил час ежевечернего представления. Так и пришлось Осгару оставить их дома. Он ушел вдвоем с юным шемитом, ругаясь на чем свет стоит и чувствуя себя уязвленным в самую душу. И конечно же, когда Зефрити кончила танцевать, Конан уже ждал девушку в ее комнате, готовый помочь освободиться от украшений и слишком жарких, стесняющих движения одежд.
Они сполна, не торопясь, насладились друг другом. Потом Конан стал расспрашивать танцовщицу о ее юности, проведенной в Стигии:
– Ты что-нибудь слышала про Хораспеса, пока жила дома? Что-то он, по-моему, малость бледнокож для стигийца...
– Говорят, он был когда-то рабом, – отвечала Зефрити. – Я слышала, его привезли в Птейон маленьким ребенком откуда-то с севера... Наверное, из Коринфии... – Зефрити сладко вытянулась на своем ложе, которое после той памятной первой драки между Конаном и Осгаром едва удалось починить. С тех пор постель нещадно скрипела. – Если честно, – продолжала танцовщица, – то, что я знаю о нем, не с тех времен. Тогда я была совсем юна и интересовалась не интригами власть имущих, а совсем иным... – Она многозначительно улыбнулась Конану и, протянув руку, погладила его волосы. – Зато я кое-что слышала из того, о чем перешептываются здесь, в Абеддрахе, выходцы с юга. Знаешь, даже у его бывших соотечественников к нему никакого доверия!
Почему он оказался в изгнании, никто толком не знает. Хотя, с другой стороны, кто может быть в чем-то уверен, когда дело касается жречества?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91