В поезде по дороге в Осло передо мной маячило лицо Роберта. Он что-то нервно говорил, а я сидел и не понимал, почему мне хочется ему верить, именно ему, одному из самых ненадежных типов, каких я когда-либо встречал, почему мне хотелось верить именно ему? Его улыбке, нервной детской улыбке…
Он твой единокровный брат, думал я.
Он как две капли воды похож на тебя. Он – это вылитый ты.
Я поверил лживой истории, которая идеально подходила мне с моей трусостью и уклончивостью.
Роберт был фантастический лжец.
А я с удовольствием поверил ему. Поверил, что отец жил в Хёнефоссе и занимался какими-то революционными бунтарскими делами. Что он хотел вырваться. Потому и исчез: хотел отравить мир невероятными историями.
Эта ложь обладала магнетической силой.
Но на отца это не было похоже. Он никогда таким не был. Он не пытался ничего изменять. Он всегда носил одну и ту же одежду. Одни и те же брюки. Одни и те же мысли, привычки. Он принадлежал к тому типу людей, которые, в основном, почти не меняются. Ему и не хотелось меняться. Я думал о другом человеке.
Отец всегда был одним и тем же, и думаю, таким он и остался. Где-то на земном шаре он ходит в том же, в чем ходил всегда. В тех же джинсах. В Лагосе или в Маниле, в Кейптауне или в Дели. Теперь мне это было безразлично. Мне больше не хотелось разыскать его, поговорить с ним.
Меня не интересовало, что он делает или где живет.
Другое дело Роберт.
Он все время пытался придать миру новую форму. По-моему, ему была невыносима мысль, чтобы какие-то вещи навсегда оставались неизменными. Для него настоящим было только то, к чему он прикладывал руку, изменял. Переиначивал на новый лад. Этим он и занимался. Переиначивал. События. Людей. И места.
Роберт лгал не ради какой-то определенной цели. Ложь была для него оптимистическим способом бытия; если ему удавалось заставить кого-нибудь поверить в то, что он говорил, это сразу становилось как будто новым.
И он чувствовал себя богом.
Когда Роберт сказал, что знает, где находится отец, я был уверен, что он говорит правду, потому что мне хотелось этому верить, это было вполне правдоподобно, и потому в моей голове превратилось в действительность.
Я подумал: бог с ним. Не думай о нем. Отпусти его на все четыре стороны.
Я сошел с поезда на Центральном вокзале и слился с людским потоком, поднялся на эскалаторе в главный зал. Там я остановился перед киоском и долго читал первые полосы газет. Известный телевизионщик был арестован в связи с делом об эксгибиционизме. Меня раздражали жирные буквы, но оторваться от стенда с газетами я не мог.
Подняв глаза, я увидел Роберта: он стоял у полки с журналами в двух шагах от меня. Спокойно листал какой-то журнал. На нем была та же куртка, в которой он ездил в Хёнефосс. Он повернулся, и я увидел его лицо в профиль. Опрокинув стенд с газетами, я бросился к нему. Он обернулся прежде, чем мои руки сомкнулись на его горле: это был другой человек. С широким лбом и маленькими живыми глазками. Я перелетел через него и упал. Незнакомец раздраженно и испуганно смотрел на меня. Я вскочил и убежал из газетного киоска.
Кто-то сзади звал меня.
Между киосками и магазинчиками крики летели к потолку главного зала, раздраженный вихрь голосов исчезал в звуках моих шагов и дыхания.
23
Теперь я уже больше не думаю о том, что случилось в Норвегии, в Осло и Хёнефоссе.
Теперь меня заботит другое.
Я все еще пишу, но мне это стало надоедать. Фразы пожирают мысли, роют в голове яму.
Сейчас ночь. На площади под окном, прислонившись к столбу, стоит какой-то человек. Я встаю и прижимаюсь лицом к стеклу. Человек как будто разговаривает со столбом, что-то ему шепчет. Потом он поднимает голову и идет дальше, на его лицо падает свет уличного фонаря.
Я снова сажусь к письменному столу, курю и пишу.
Закрываю глаза и пытаюсь придумать начало фразы, хоть что-нибудь, что поможет мне выбраться из той ямы, из которой я не могу выбраться.
Теперь.
Там.
Это там.
Вот оно.
Теперь я здесь.
Я бежал по улицам к гавани. Было четыре утра, я уже видел автомобили, стоявшие в очереди, чтобы, купив билет, въехать на паром, идущий в Данию. Миновав вереницу машин, я вбежал в здание морского вокзала и на деньги, которые мама перевела на мой старый счет, купил билет до Копенгагена.
Из телефона-автомата я позвонил домой. Сказал маме, что ненадолго уеду и что она не должна беспокоиться.
– Куда ты едешь?
– Я позвоню тебе завтра.
– Прекрасно.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Терпимо.
– Что-то не так?
– Нет, все в порядке.
– Что-то не так. Я же слышу.
– Это все таблетки, которые я принимаю. У меня от них кружится голова.
– Угу.
– И тошнит.
– Я понимаю.
– Надо будет поговорить с врачом, мне от них только хуже. Не могу к ним привыкнуть.
– Я тебе позвоню завтра, – повторил я.
– Прекрасно.
– Пока.
Несколько часов спустя я стоял у поручней и смотрел на пролив возле Дрёбака. Мысленно я разговаривал с мамой и отцом о том дне, давным-давно… Нет… я смотрел на воду и думал о безмолвном мире рыб… Мы, с умными глазами, плавали под водой, мимо меня кто-то проплыл, кто-то из родных, но я его не узнал…
На самом деле я стоял и смотрел на море, или на картины моря, как я обычно говорил, на остатки солнечного света, на волны, бьющиеся о борт парома. Я ненадолго закрыл глаза и ощутил на веках ветер и брызги соленой воды… Мне не хотелось думать о той картине, на которой были мама, отец и я на том же пароме, на той же палубе, в такую же погоду, и смотрели на те же скалы возле Дрёбака…
Не знаю, зачем я сел на этот датский паром… Чтобы вкратце повторить… или, вернее, подвести черту под чем-то, чего нельзя распутать, ведь ничего нельзя было связать, эту историю нельзя было разрешить… Что я вбил себе в голову?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57