О зарослях тростника. О сапоге и запахе грязи. О зыбучем песке в ямах. Я крепко зажмурил глаза. Увидел отца. Он провалился в одну яму. Провалился по самые бедра. Зыбучий песок медленно затягивал его. Отец махал руками. Я стоял совсем рядом, но не мог пошевельнуть рукой. Меня как будто парализовало. Его рот превратился в дыру, он звал меня. Помоги! – кричал он.
Но я не мог шевелить руками и потому тоже стал звать на помощь. Среди стеблей показалась мама. Она с улыбкой наклонилась к отцу. Потом положила руки ему на голову и толкнула его глубже в яму.
Отец исчез, а мама со странной улыбкой сказала, что мы сейчас будем есть вафли.
– А сок у нас есть? – спросил я. Она погладила меня по голове.
– Конечно.
– Красный или желтый?
– Красный, – сказала она.
– Вот хорошо.
Я больше любил красный сок и уже чувствовал во рту вкус вафель и красного сока.
18
Поезд шел через еловый лес. Коричневатые стволы, замшелые ветки. В непроницаемой темноте деревья жались друг к другу. Там что-то таится, в наших норвежских еловых лесах, думал я, они что-то скрывают. В поезде я часто пытался высмотреть что-нибудь между деревьев, но никогда ничего не видел. Лес смыкался, поворачивался спиной к поезду, к его фонарям и огонькам мобильных телефонов в вагонах. В этой дремучей темноте лес горбился, повернувшись к нам спиной. Ни дать ни взять, старый тролль, который семенит прочь на своих гранитных ногах, заткнув мохом уши и поглядывая мутными, как болотная вода, глазами.
Над полями дрожал свет.
Солнце цвета «зеленый металлик» поблескивало на камнях, торчавших из земли.
Драммен-Хёнефосс.
Крестьянские усадьбы, шоссе, автомобили, державшие путь в горы.
Передо мной в кресле спал Роберт. Место рядом с ним пустовало, в купе, кроме нас, никого не осталось. Он прижался лицом к оконной раме, щека оттянулась в сторону. Солнечный свет струился по стеклу, как вода, и очерчивал его профиль.
– Я покажу тебе, где была сделана та фотография, – сказал он мне перед поездкой.
Что я об этом думал?
Не забывай. Чего? Того, что случилось в поезде. А что там случилось? Уже не помнишь? Нет. Вы ехали с Робертом. Сели в поезд. Он спал, это я помню. И больше ничего? Пальцы помнят. Когда я пишу, пальцы кое-что вспоминают. Это странно, правда? Еще бы! Тогда расскажи, что там случилось. О'кей. Давай рассказывай! Хорошо, расскажу. Рассказывай же, черт бы тебя побрал.
Я встаю и выхожу в кухню. Работа застопорилась. Клавиатура выворачивается наизнанку, в пальцы будто черт вселился. Я сижу у стола на кухне, пью «Туборг» и верчу в руках пачку сигарет. За окном гудит Копенгаген. Слышится звук автомобильной сирены. Проносится по улицам и вдруг исчезает. Я закуриваю сигарету и тут же гашу ее. Возвращаюсь к письменному столу, сажусь и начинаю писать ругательства.
Пробую придумать новые, позаковырестей. Это у меня такая игра, когда…
Хрен моржовый, ёбарь, извращенец, жополиз, кемпинговая блядь, говноед, педик…
Больше не могу. Но гнев стихает, и я могу писать дальше.
Мы ехали на поезде в Хёнефосс.
Меня мучило нетерпение.
Я встал и начал ходить по вагону, открыл окно и высунул голову наружу. Поезд въехал в еловый грот, и вокруг меня стало темно. Я закрыл глаза и чувствовал, как воздух сжимает мне лоб и щеки. Когда я снова открыл глаза, мы уже ехали среди полей. Тарахтел трактор, направляясь в нашу сторону. Мужик на тракторе натянул фуражку на глаза. Я почувствовал дуновение легкости, освобождения. Было начало дня. Я стал невесомым. В голове гудело. Волосы взъерошились. Скорость проникала сквозь кожу.
Я вернулся в купе.
Роберт смотрел в окно. Левая щека, которой он прижался к стеклу, была помята. Он потер глаза, лицо у него было усталое и смешное. Мы поговорили о нашей поездке, разделили пополам плитку шоколада и выпили кофе.
– В твоей улыбке есть что-то такое, – сказал он.
– Что?
– Твоя улыбка. Ты улыбаешься так же, как она.
– Улыбаюсь?
– Да.
– Как кто?
– Как Мириам.
Я отложил шоколад. Солнце слепило глаза. Железная дорога проходила рядом с шоссе, по асфальтовой реке скользил серебристый автомобиль. За рулем сидел седой человек в майке. Он щурился от солнца.
– Ты виделся с Мириам?
– В больнице. Разве я тебе не сказал?
– Ты навещал ее в больнице?
– Да, несколько дней назад.
– В больнице?
– Что-нибудь не так?
– Почему же ты ничего не сказал мне?
– Мне казалось, я говорил.
– Что ты ей сказал?
– О нас. О тебе, о себе. Как мы встретились. Каково мне было увидеть тебя.
– Черт!
– А что такого? Может, мне не следовало навещать ее? Мне только хотелось посмотреть, какая она.
– Ты поехал в больницу и рассказал ей, что мы встретились?
– Она была рада, что мы с тобой познакомились.
– Ты хоть понимаешь, как тяжело она больна?
– Она сказала, что рада видеть меня.
– Как ты только до этого додумался?
– Мы немного поговорили и о тебе. О том, какое ты произвел на нее впечатление, когда вернулся домой. Не злись, Кристофер. Я понимаю, ты пережил трудные времена. Могу себе представить. Не злись. Мириам все понимает.
– Что она понимает?
– Она понимает, что тебе трудно говорить о своих чувствах. Что ты замыкаешься в себе.
Я представил себе мамино лицо, каким оно было в приемной больницы. Измученную улыбку. Ее руки, прижимавшие меня к себе, они крепко держали меня и не хотели отпускать. Во время завтрака она казалась расстроенной. Я представил себе Роберта на стуле рядом с ее кроватью в больнице.
– Держись от нее подальше, – сказал я, стараясь не повышать голоса.
Он не пошевелился, дышал через нос, губы были плотно сжаты. Но в глазах был блеск, и мне показалось, что он вот-вот начнет улыбаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57