(Ave-maria-gratia-plena-et-ceterena… он, конечно, прав, этот бергасceccop, хоть он и лютеранин! Правда, неизвестно, можно ли в нашей ситуации называть это «сладостью»? Не достойнее ли будет говорить о «сладеести» или «слеедости» – той самой, высшей, божеественной?) И потом, г-н бергасceccop, как вы представляете себе, что «лоно земли приподнялось»? Раз уж вы в вашем стишке затрагиваете столь тонкую гинекологическую тему, то позвольте спросить: вы когда-нибудь видели, чтобы у женщины что-то там приподнялось? Притом именно лоно? Конечно, весной все бывает, но весна – это самое раннее март, а скорее все-таки апрель, так что златому дитяти никак не удастся родиться раньше декабря, разве что он появится на свет семимесячным, чтобы застать подоспевшую осень. А вы вообще когда-нибудь видели семимесячного?
Похоже, что он меня не слышит. Он созерцает стальной куб.
Этого г-н бергассессор тоже не понимает. Я беседовал с ним много раз.
– Г-н бергассессор, – говорил я, – Бога просто не может быть. Пожалуйста, услышьте или лучше увидьте мои слова напечатанными жирным шрифтом , курсивом или с подчеркиванием. Бог – в нашем понимании – не существует. Ибо Он в принципе может существовать лишь там, где Ничто, а Ничто не существует по определению. В нашем мире Ничто не существует, – значит, в нашем мире не существует и Бог. Однако именно поэтому Он есть – но не в нашем мире. Теперь вам понятно?
Он опять заплакал. Поцеловав свои четки, он затянул:
– Взбранной воеводе победительная, яко избавляшеся от злых…
– Так оно, конечно, проще, – возразил я в ответ, – чем хотя бы попытаться понять, в чем дело. Но тут я не отступлю. Вот, смотрите: в момент Большого взрыва, или называйте, как хотите, возникло то, что существует, то есть бытие как таковое. До этого никакого бытия не было, ничто не существовало, существовало лишь Ничто, – вы со мной согласны? Даже если предположить, что предсущее бытие имманентно обладало способностью принудить себя существовать, что вряд ли, то и тут все равно действовала рука Бога, если вы простите мне этот несколько неуместный антропоморфизм. Однако – если – или когда – Бог вызвал бытие к существованию, если Он создал бытие-суще-сущность-вот-оно-есть, – эту фразу, г-н бергассессор, пожалуйста, тоже считайте напечатанной по меньшей мере вразрядку, – значит, Он все время находился вне бытия, то есть не существовал. И именно это Его независимое существование вне бытия, эта необходимая-быть небытийность полностью и окончательно доказывает, что Он есть.
– О небо, – простонал бергассессор. – Как здесь холодно! – И запел: – Stabat mater dolorosa… – А потом сказал: – А я-то надеялся, что умру молодым и еще в расцвете сил встречусь со св. Агнессой и св. Катариной, чтобы вместе с ними лицезреть Господа!
И он снова поцеловал свои четки, после чего спросил:
– Как вы думаете, г-н Каэтон, если я буду молееться еще усеерднее, небо останется существовать?
– А вы как думаете, – парировал я, – Богу-Отцу и в самом деле приходится раз в месяц подравнивать себе бороду?
– Ах, нет, – вздохнул он, – но как было бы прекрасно, если бы мы, христиане, все соединились – там, в небесах.
– А евреи тогда где же? В аду? – разозлился я. – Спросить бы об этом римского папу!
– Ваше Святейшество, – обратился я, уцепив его за рясу. Он неохотно обернулся.
– Ну, что такое?
– Ваше Святейшество! Я говорю серьезно, так что, пожалуйста, услышьте меня: вон там идет старый ребе, такой же больной и согбенный, как вы, и он тоже всю жизнь творил добро, только – вот незадача! – не во имя Иисуса, потому что не его это вера, но он всегда был честен перед Богом и людьми, а все члены его семьи сгинули в концентрационных лагерях – между прочим, согласно имперскому конкордату, заключенному с нацистами одним из ваших предшественников, – их просто отравили газом и сожгли. И за все это старый ребе должен будет гореть в аду?
– Я уже говорил, – вздохнул папа, бросив взгляд на наручные часы, день-то у него весь расписан, – и об этом упомянуто в моей последней энциклике, что ад, конечно, есть, но это лишь духовный символ, а не котельная с топками и грязью. Ад есть всего лишь отсутствие возможности общения с Богом.
– И ребе безоговорочно лишен этой возможности?
– У меня нет времени отвечать на глупые вопросы, – не выдержал папа. В голосе его послышались злобные нотки. Он поцеловал свое распятие и удалился.
Неужели он и в самом деле верит в Бога? Или только в свое распятие?
Объяснять что-либо бергассессору бессмысленно. Хотя именно его больше всех должна была бы волновать хрупкость нашего бытия. Ну, представьте себе: вот с какого-то бодуна взяло и возникло бытие. Разве нельзя предположить, что это бытие (не космос, не галактики и все их мелкие детали, а само бытие) с такого же бодуна вдруг погибнет, и не останется ничего, что было? В один миг? И вы даже не заметите, что вас не стало?
Как вдруг взяло и не стало зубной боли у тромбонаря.
Я не боюсь, что после смерти не будет ничего. Так даже лучше.
– Если вы и дальше будете так качаться, г-н бергассесcop, то вы свалитесь.
– Я не качаюсь, – возразил тот со слезами, – это меня качает.
Качание бергассессора на его роге (на правом, я-то сижу на левом) отвлекло меня от музыкальных ассоциаций. Я видел себя главным героем оперы и пел, естественно, баритоном. Все интеллигентные люди поют баритоном. Я пел величественную арию:
Тайная власть сладострастных ночей,
Сила полуденных солнца лучей,
Счастье молиться, любить и страдать,
Все это – нам…
To есть мне и Гефионе.
Et cetera.
Музыка величайшего из композиторов, когда-либо живших на этом свете: Виктора Несслера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33