Или еще куда. В Сиэтл. Он представляет, как сидит в какой-нибудь убо­гой гостинице над порновидеосалоном на краешке шаткой кровати и ему хорошо и спокойно – не то что сейчас.
Анджела, как всегда споткнувшись, входит в комнату. Что она с со­бой сделала? Видно, посвятила День благодарения пирсингу: в губе у нее очередной шарик, новая серьга в ноздре, на подбородке – крохотная се­ребряная козлиная бородка. Наверное, дырки уже имелись. А дополни­тельные украшения нацепила, чтобы порадовать родителей. Ее образ Безумного Макса дополняет вампирский макияж: белая пудра, черная губная помада, тени цвета копоти. В целом скорее похоже не на Безум­ного Макса, а на героиню «La Strada» . В глазах притаился страх, будто ее кто-то преследует. Не обидели ли ее дома? Может, родители разыгры­вали из себя доброжелательных простачков специально для Свенсона?
Анджела бросается в кресло. Говорит непривычно громко и резко:
– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.
Она что, за праздники совсем спятила? Или ее доконали выходные с родителями? Все эти украшения – только внешние симптомы. Свенсон читал, что шизофрения порой проявляется внезапно, в юности, часто когда человек покидает родительский дом. Должно быть, случилось не­что ужасное. Свенсону безумно хочется дотронуться до нее, утешить, но он вспоминает, что в прошлый раз, когда он себе это позволил, одно по­влекло за собой другое.
История их отношений такова, что простой жест сострадания мо­жет быть истолкован как заигрывание.
– Как «так»? – спрашивает Свенсон.
– Как на собственный обед.
– Извините, – говорит Свенсон. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас, как на обед.
Или она уже догадалась, что Лен не пожелал читать ее роман? Поня­ла, что с хорошими известиями Свенсон позвонил бы ей домой. Ее судь­ба на перепутье, и ему выпала завидная участь – сообщить, что переме­нится она к худшему. Нет, надо ей просто соврать. Свенсон в последнее время поднаторел во лжи.
– Я оставил ваш роман Лену Карри. Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и ото­шлет назад. – Это не совсем вранье. Он оставил роман Лену. Или еще где-то.
– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела.
– Как вы провели День благодарения?
– Отвратительно. Так когда будет уместно позвонить вашему издателю? Спросить, прочел он или нет?
– Так не принято! – говорит Свенсон. – Думаю, ему это вряд ли по­ нравится. Боюсь, он тогда решит вообще его не читать.
Анджела в недоумении запрокидывает голову, и Свенсону кажется, что в одной ноздре блеснуло что-то металлическое. Весь запал куда-то девается – из него будто воздух выпустили. Надо было с самого начала сказать правду. Теперь это сделать гораздо труднее.
– Я вам солгал. Я не оставил рукопись Лену. Лен никогда не читает первых произведений. Так что дело вовсе не в вас. Вот если бы он прочел и сказал, что ему не понравилось…
– Так я и знала, – говорит Анджела. – Знала, что, если у вас для меня хорошие новости, вы позвоните мне домой. Я так и чувствовала – случилось что-то ужасное.
– Ничего ужасного тут нет. Слушайте, вы совсем молоды, да и роман еще даже не дописан. Кроме того, мы оба с вами знаем, что это не важно. Публикация, репутация, слава – все это значения не имеет, только работа…
– Да пошли вы! – говорит Анджела.
– Погодите! – Да как она смеет? Он оставил семью на праздники, полетел в Нью-Йорк – хотел оказать ей услугу, а эта дрянь говорит ему: «Пошли вы!» – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я последнее дерьмо, да еще посоветовал мне написать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…
– Что вы ему ответили? – спрашивает Анджела.
– Я ничего подобного делать не собираюсь, – говорит Свенсон. – Я – писатель. Прозаик. У меня остались кое-какие принципы. – Позор какой! Откуда такой тон – резкий и напыщенный?
– Если бы мне предложили опубликовать воспоминания, я бы их написала, – говорит Анджела. – Тем более если бы за это заплатили. Вам легко говорить о принципах – у вас есть теплое местечко, преподавательская должность на веки вечные. Вы вообще можете больше ни слова не написать, а времени на творчество – сколько пожелаете, у меня же, если я попаду в аптеку (со связями моих родителей, это лучший из возможных вариантов), времени писать просто не будет. И вы еще сидите и разглагольствуете о том, что ваши моральные устои не позволяют вам торговать своим драгоценным талантом!
Анджела подходит к столу, наклоняется к Свенсону так близко, что он видит под слоем пудры проступившие на ее щеках красные пятна.
– Не могу поверить, что вы это допустили! – говорит она. – Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…
У Свенсона такое чувство, будто душа отделяется от тела. Теперь-то ему ясно, чего он так панически боялся, но происходящее оказалось еще страшнее. Так бывает, когда ударишься, порежешь палец, ушибешь щи­колотку: сразу понимаешь, что настоящая боль впереди, она пережида­ет, пока схлынет прилив адреналина и ты останешься с ней один на один.
– Вот уж не думал, что дело обстоит именно так, – говорит он. – Не понял, что вы просто позволили мне себя трахнуть. Думал, мы оба этого хотели и с самого начала знали, что это случится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105