– Серьезная заявочка, – говорит Лен.
– Ну, возможно, я утрирую. Но, понимаешь…
– А какова она из себя? – перебивает его Лен.
– Героиня?
– Ну тебя! Писательница.
– Эксцентричная. Одевается как панк. Пирсинг и все такое.
– Ты этих эксцентричных берегись, – говорит Лен. – Я про писа­тельниц. Они убийцы. Да я тебе с легкостью назову десяток, с виду – во­обще домохозяйки, вместо мозгов студень, а сядут за компьютер – толь­ко держись! Яйца береги. Я сказал «компьютер»? Да нет же, пишущая машинка. А добрая половина этих дамочек еще убедит тебя, что элект­рическая машинка выше их понимания, поэтому перья свои они макают в чернильницы с ядом.
Свенсон бы с удовольствием наслаждался этим моментом мужской солидарности, объединения против всех этих знаменитых писатель­ниц. Но он сюда примчался из-за романа Анджелы, бросил дочку ради девчонки, которая завтра о нем и не вспомнит.
– Да не в том дело, что она эксцентричная, – говорит он. – Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не­ понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?
– Она из Калифорнии? – спрашивает Лен.
– Нет. Из Нью-Джерси, – говорит Свенсон.
– Твоя жена тоже из Нью-Джерси?
– Из Бруклина.
– Ты с ней трахаешься?
– С женой? – осторожно уточняет Свенсон.
– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.
– Нет, конечно!
– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.
– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.
Свенсон допивает вино.
– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.
– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.
– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…
Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не про­изойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протяги­вает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, кото­рой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.
– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?
– С удовольствием, – говорит Свенсон.
Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.
– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.
– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?
– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.
– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальны­ми анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она ког­да-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?
– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.
Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его при­кончит.
Лен смотрит на Свенсона в упор.
– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.
– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.
– Можешь сейчас мне ничего не отвечать, – говорит Лен. – Но по­ думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить…
– Какого рода нечто? – спрашивает Свенсон.
– Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно… Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.
Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свен­сона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.
Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:
– А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?
* * *
В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, соби­рается достать «Мою собаку Тюльпан» и вдруг понимает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105