Разве Синьора в самом деле ангел доброты, как ее называют? Нет, Джезуина теперь этому больше не верит. Тем не менее дальнейшие слова Синьоры звучали убедительно. И именно поэтому Джезуина укрепилась в своих подозрениях.
Синьора сказала Уго:
— Имей в виду, что для меня все одинаковы — и красные и черные. Правительства меняются, а сборщики налогов все одни и те же. Ты изволь оставаться здесь, а то выйдешь и наделаешь мне неприятностей. Имей в виду, я ничего не знаю о том, что ты здесь! Джезуина тебя привела и приютила без моего ведома! Впрочем, это и на самом деле правда. Я ведь не встаю с постели. Понятно? А там посмотрим.
Она встала и, уходя, добавила:
— Когда-нибудь я предъявлю счет и тебе! Не сомневайся!
И сделала знак Джезуине следовать за ней.
Коммунист — живой человек, как и все люди; бывают у него и увлечения и упадок духа, ему знакомы и безрассудства и колебания; у него столько-то литров крови в жилах, у него пять чувств, более или менее ясный ум. Грамши справедливо говорит, что «партия — сознательный авангард пролетариата», а поэтому член партии, активист должен уметь ориентироваться при любых обстоятельствах. Но когда люди все вместе и могут обмениваться мыслями, советоваться, — все идет прекрасно. А когда человек остался один и сам должен разобраться в своих побуждениях, прислушаться к голосу совести, черпать силы только в своей любви и ненависти, — вот тогда легко «уклониться от линии партии». У Коммунистической партии Италии за плечами едва четыре года жизни, а поэтому нельзя требовать от ее людей больше того, что они могут дать. Если они впадают в крайности в своем энтузиазме, не называйте их «экстремистами» — не все умеют совладать со своими чувствами и подчиниться голосу рассудка. Если, охваченные смятением, они черпают утешение в успокаивающем присутствии женщины, то помните, что они созданы из плоти и крови и им тоже бывает страшно. Когда бил час борьбы с несправедливостью, такие люди всегда стояли в первых рядах, в авангарде, который тысячи раз падал сломленный ударами врагов, но снова и снова поднимался на ноги. Если бы не было Грамши, чтобы напомнить об этом, вы могли 0ы спросить у самого Палаццо Веккьо, который высится в двух шагах от виа дель Корно. Сколько раз набатные удары колокола пробуждали от спячки людей в предместьях Флоренции. Виа дель Корно существовала еще до того, как родился Данте. И повстанцы чомпи , говорится в старинных хрониках, вырвались именно из этих уличек и закоулочков между Палаццо и Амфитеатром, где Медичи, возрождая к своей вящей славе увеселения древнего Рима, развлекались, натравливая львов на лошадей и на собак вместо христиан. Христиане были им нужны, чтобы ткать шелк.
Разве что-нибудь изменилось с тех пор? Разве позволено растеряться хоть на минуту, если копья полицейской стражи до сих пор обагрены нашей кровью и самый лучший, самый дорогой товарищ лежит, раскинув руки крестом, под сводами церкви Сан-Лоренцо?
Уго плакал, как плачет побежденный. Не только из-за острой боли от нанесенной ему раны и не только потому, что погиб Мачисте. Он плакал от отчаяния, от тоски, ибо ему казалось, что для него больше нет исхода. Всем телом, ослабевшим от волнения и потери крови, истерзанными нервами, всем существом своим он ощущал первый приступ страха. В его расстроенном мозгу метались мысли затравленного волка.
Это наваждение усиливала темнота. Уходя, Джезуина потушила свет, и Уго, машинально раздевшись, забрался под одеяло, словно даже не чувствуя своей раны. Теперь ему казалось, что тьма, обступившая его, будет вечной, что она предвещает его конец. Он подумал о товарищах, но они показались ему далекими и даже как будто враждебными. Они считали Уго «потерянным» после его стычки с Мачисте; они знали, что он якшается со сквадристом Освальдо. Когда Мачисте и Уго мчались на мотоцикле, Мачисте в общих чертах передал ему, какое мнение было о нем высказано на собрании в присутствии Трибаудо. И тогда Мачисте ласково обхватил его рукой за плечи, как будто просил извинения за то, что сам же привел то варищей к такому выводу. Борясь с ветром, относившим слова, Мачисте прокричал:
— Ты так себя вел, что я поневоле в тебе усомнился. Понимаешь — факты были!
Теперь Мачисте был мертв, а ведь для живых эти факты продолжали существовать.
Тьма нависла над Уго (он не замечал, что лежит с закрытыми глазами). В голове у него мутилось. Ему казалось, что его сдавили, как в тисках, две реальные физические силы. За спиной фашисты готовились нанести ему удар, мстя за Освальдо, у которого Уго вырвал признание: кинжал уже задел Уго и сдирал с него кожу. А перед ним стояли товарищи, безмолвно наблюдая за истязанием. Бледное лицо «крепыша», а рядом изрытое морщинами лицо литейщика, во взгляде которого светилась ненависть, были красноречивее всяких слов. Его обвиняли в том, что он заманил Мачисте в западню, решил сослужить фашистам службу и подставил Мачисте под удар.
Потеряв в бреду всякий контроль над своими рассуждениями, не поддерживаемый более инстинктом, Уго вообразил, что все это, может быть, и на самом деле правда: ведь он действительно повел Мачисте навстречу фашистам. Значит, он виноват в его гибели! И товарищи справедливо призывают его к ответу, не верят его объяснениям, правдивость которых мог бы подтвердить лишь один Мачисте.
Отныне никто не узнает правды…
Оттого и терзала Уго жестокая тоска, все сильнее охватывая душу, побеждая все его внутреннее, моральное сопротивление и одновременно усиливая боль в плече. Рос в нем и ужас перед Освальдо и Карлино — ведь они, конечно, ищут его и, отыскав, убьют, прежде чем он успеет рассказать товарищам о том, как в действительности было дело, и отдаст себя на их суд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136