В рюкзаке, неплотно набитом почти всеми Гениными вещами (немногочисленные крупные стационарные предметы не в счет), легко нашлось удобное место для булыжника, и Гена проверил паспорт, билет, оставшиеся деньги, газ-свет, одиноко посидел на дорожку и, окинув недолгим прощальным взглядом свою бабушкину квартиру, набросил на плечи рюкзак и оставил дом прочь.
Краткое содержание двадцать первой главы
Гена собирается в аэропорт. Прибираясь перед уходом, он обнаруживает булыжник-жемчужину, оставшийся от Хоттабыча, и берет ее собой. Он посещает Хоттабыча в Интернете, но не знает, что ему сказать, и, главное, — как.
Глава 00,

которая не есть окончание начальной главы и ничего не закольцовывает, а является как бы последней и потому номера лишена, что ее номер лишен смысла.
Гена шел к писателю — прощаться.
Писатель переехал в свою прежнюю квартиру на Лесной и утверждал, что Гене добраться до писателя гораздо проще, чем писателю до Гены, — две минуты от метро. Тем более, что он — писатель — все время дома: пишет. А Гене будет по пути в аэропорт: от дома писателя до Шереметьева-2 — пять долларов на любой тачке.
В подъезде дома, отстроенного из откровенно номенклатурного кирпича. Гена набрал на панели домофона номер квартиры писателя, и ему сразу открыли, не используя переговорные возможности устройства. Он поднялся на лифте на тринадцатый этаж и, войдя в открытую дверь квартиры, обнаружил писателя в немеблированной гостиной сидящим на полу перед телевизором.
— Тихо, — сказал писатель. — Подожди, уже конец. В телевизоре происходило вот что:
— Если хотите, я вам расскажу, — улыбнулась черно-белая Алиса.
— Конечно, рассказывай, — отозвались ребята на фоне крупного плана маленькой Наташи Гусевой.
— Боря… — Алиса выдержала драматическую паузу, — станет… знаменитым художником.
— «Быть знаменитым некрасиво…» — отозвался кто-то из ребят цитатой из Пастернака на фоне общего восхищенного гур-гура и панорамы, закончившейся на улыбающемся пионере.
— Его выставки, — продолжала медленно Алиса, — будут проходить не только на Земле, но и на Марсе. И на Венере. — Она сделала паузу, переводя взгляд как бы на следующего собеседника. — Мила… станет детским врачом… к ней будут прилетать со всей Галактики. Катя Михайлова… выиграет Уимблдонский турнир. А поможет ей в этом Марта Эрастовна. Садовский станет обыкновенным инженером. И изобретет самую обыкновенную машину времени: Лена Домбазова… станет… киноактрисой. О ней будут писать стихи. А стихи будет писать…
— Это что? — спросил Гена, кивая на телевизор.
— Детство, разве не видишь? Ты можешь секунду помолчать?..
Гена увидел рядом со стеклянным столиком, на котором стоял телевизор, картонную коробку из-под видеокассет с разноцветными кадрами из фильма, и еще увидел, что счетчик видеомагнитофона отсчитывает секунды ленты, и спросил писателя:
— А почему все черно-белое? Фильм же цветной. У тебя что, декодер барахлит?
— Ничего у меня не барахлит! Просто пятнадцать лет назад, в детстве, у меня не было цветного телевизора! Ты можешь потерпеть две минуты? Вот! Ключевой момент!
— Мне пора, — сказала Алиса серьезно и грустно, отступая в глубь экрана, чтобы уходить назад, в будущее.
— Алиса! — позвал за кадром голос Фимы Королева. — А обо мне ты забыла?
— Ты… хочешь быть известным путешественником?
— Конечно, — ответил Фима, пожимая плечами, — что за вопрос?!
— Значит, будешь им…
— Вот! — заорал писатель. — Вот!
— Но к сожалению, — продолжала Алиса, — в твоих книгах о путешествиях будут ошибки, от желания… — она как бы подбирала слова, — приукрасить.
— Согласен, — вздохнул Фима.
— А если не верите, — грустно сказала Алиса, — убедитесь сами, когда попадете к нам.
— А как мы туда попадем, если нас не пускают? — недоумевал Фима, указывая на закрытую в будущее дверь.
— Своим ходом. Год за годом. И доберешься, — отозвался Садовский.
Тишину, сменившую их голоса, съела песня о далеко прекрасном, и маленькая девочка в черно-белом коричневом школьном платье с пионерским значком на черном фартуке и с черно-белым красным галстуком вокруг кружевного воротника повернулась, чтобы навсегда уйти из прошлого писателя в свое гостеприимное будущее, но вдруг остановилась и улыбнулась, как бы уже издалека. Пропал, силой вещего кинематографического наезда, и пионерский галстук, и школьная форма, и только ее улыбка и глаза остались недолгим зовом, пока их не разделила со зрителем кирпичная стена, закрывшаяся дверь и титры.
Писатель, которого Гена не решился прервать, с серьезным выражением лица дослушал песню до конца и даже, как показалось Гене, скрытно вздохнул, выключая видик и телевизор.
— Ну что, — сказал он, — а теперь — яйцо! Детство так детство.
— Чего? — не понял Гена.
— Пошли на кухню. Кофе будешь?
— Да я бы лучше пивка…
— Тебе что здесь — бар, что ли?
— Ну ладно, давай кофе… При чем тут яйца? Точить будем?
Они были уже на кухне, и писатель достал из холодильника здоровенную банку «Тэйстер'с Чойс».
— Точить будем лясы, — сказал он. — Сытым соловьям и басни — еда. Вот это коричневое — сахар. Чайник горячий. Молока нет. Чашка. Ложка. Яйцо — это человек. Такой — человек-яйцо…
— Шалтай-Болтай, что ли?
— Сам ты Шалтай-Болтай. Гоголь-Моголь. Писатель принял позу памятника Пушкину на одноименной московской площади и продекламировал:
В этом доме жил и умер
Николай Василии Гоголь —
Так написано на доме,
Где он Гоголем ходил.
Умер в доме, где жил. Гоголь,
Кабыон не жил — не умер
В желтом доме на бульваре,
Умер потому, что жил.
Может, на моем на доме
Про меня потом напишут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76