Я посетил мир, весь мир и даже край мира, где на закате тень от гор ложится на небо, но нигде не нашел я ни защиты, ни утешения. В песке в руинах лежат великие города, мертвые настолько, что и духи жителей не посещают их больше. И даже Иштар, богиня любви и смерти, оставила свой храм, и по развалинам Афродизиаса теперь ползают, как муравьи, маленькие желтые самураи с коробочками для сбора впечатлений. Смерть и любовь, две вечные чаши равновесия, слились воедино, и нет более любви; кругом одна смерть.
— Что-то, мне кажется, ты преувеличиваешь, — сказал Джинн. — Есть куча живых городов, просто все поменялось за три тысячи лет, но любовь — она никуда не делась. Или, — осторожно продолжил он, начиная подозревать, как ему казалось, истинную причину Хоттабычева расстройства, — у тебя какое-то особое отношение к этой… как, ты говоришь, ее звали?
— О, — грустно сказал Хоттабыч, — у нее было много имен.
И замолчал. Джинн попытался его утешить:
— Слушай, ну нету уже этой твоей многоименной, но на этом жизнь не кончается…
— Жизнь? — перебил его Хоттабыч. — Разве это жизнь? Что ты вообще знаешь о жизни? Жизни больше нет. Зачем ты нарушил мой покой, мерзкий мальчишка? Как ты осмелился сломать священное заклятие моего одиночества? Лучше бы я вечно томился в темнице тюрьмы кувшина! А теперь мне придется умереть.
— А разве джинны умирают? — спросил Джинн.
— Да, — просто ответил старик Хоттабыч.
— Как?! — воскликнул удивленно Джинн.
— Они не рождаются в один прекрасный день, — ответил Хоттабыч, буквально понимая Джинна, — всего лишь в один, но имя этого прекрасного дня — сегодня. Не рождаясь в сегодня, они навечно остаются во вчера. А вчера не существует как жизнь, потому что не изменяется. Но сегодня мне больше не нужно. И я решил умереть в мире.
— Что, прямо здесь? — испугался Джинн.
— Не только. Я умру везде.
— Так ты, типа, не нашел этой своей… многоликой и теперь собираешься склеить ласты на тот свет, чтобы там с ней соединиться, да?
— Она не моя. Она не принадлежит никому, хотя обладает всеми. И на том свете ее нет и быть не может, ибо для нас тот свет — это тьма. Это для людей смерть на этом свете — лишь одно из рождений, как и рождение — одна из смертей. А духи и боги умирают навсегда. Разве тебе не известно об этом, просветленный?
— Нет.
— Странно. Разве не знаешь ты, что мы подобны нерожденному живому слову — мы есть и в то же время нас нет, и потому смерть для нас есть полное совершенное небытие?
— Н-нет.
— Как же удалось тебе, о незнающий, сорвать печать Величайшего Мудреца, если тебе ничего не известно о сношениях миров?
— Не знаю.
— Я убью тебя, — просто сказал старик. — Я убью тебя, и, свободный от тела, ты предстанешь Аллаху, и падешь ниц пред троном его, и попросишь за себя и за меня. Ибо небытие не даст мне прощения — лишь забвение и пустоту. А твоя вина не даст тебе покоя.
Джинн сначала подумал, что старик просто шутит. Но Хоттабыч смотрел на него спокойно и устало, и Джинн почувствовал, что такое мурашки по коже. Он еще вспомнил, что на его памяти Хоттабыч никогда не шутил: очевидно, чувство юмора не было присуще духам, являясь, как и бессмертие, исключительной привилегией людей.
— А сам ты не можешь там перед ним извиниться? — сказал он первое, что пришло ему в голову.
— Аллах выбрал тебе грех, и ты выбрал себе грех, это дело между вами. Я не могу просить за тебя, ибо на мне лежит печать Сулеймана и грехов его и его власти. Ты же можешь просить и за меня и за себя.
— Я же тебя распечатал!
— Ты снял печать с кувшина, но не с меня, ибо я — джинн Сулеймановой печатью. Без его печати все тела мои рухнут и душу мою разнесет в пыль пустоты — на несметные тысячи, из которых будут новые души, но меня уже не будет никогда и нигде.
Хоттабыч опять грустно замолчал. Джинн тоже молчал, не зная, как ему дальше быть. Вернее, как сделать, чтобы быть и дальше.
— Выбери себе смерть и собирайся, — сказал наконец со вздохом Хоттабыч. — Прощаться ни с кем не надо — очень скоро вы все встретитесь снова.
— Что, все умрут?!
— Ты знаешь, время на небе и на земле проходит неодинаково…
— А может, тогда и не торопиться, — осторожно сказал Джинн, принимая все ближе к сердцу расстройства Хоттабыча. — Может, подождать, пока я сам — того?
— Зачем? — грустно покачал головой Хоттабыч. — Твоя дальнейшая жизнь лишена смысла.
— Но для меня-то — нет!
— Какое до этого дело мне? — искренне удивился Хоттабыч.
— Ну хоть из милосердия…
— Это вредное милосердие, — возмутился Хоттабыч, — ты замусоришь душу памятью последующих событий жизни, и едва ли мой наказ тогда окажется для тебя значимым. Пусть это станет последним делом твоего праха.
— Хоттабыч, послушай, — вкрадчиво заговорил Джинн, который вовсе не собирался раньше времени убеждаться в преимуществах жизни вечной, — я понимаю, что ты очень расстроен из-за потери близких людей, ну то есть этих, как их там, джиннов…
— Потери? — невесело ухмыльнулся Хоттабыч, — Мои родные и близкие изменили себя, чтобы не быть рабами вашей алчной лени в проводах и шестеренках, как многие другие! Видит Аллах, я хотел бы быть с ними тогда, в годы великих сражений. Но за мои грехи я остался предателем в этом проклятом куашине, и теперь человек с печатью великого Сулеймана на груди и с именем Иблиса в сердце заставит меня служить ему, чтобы через меня мир был един для его власти! Отвечай, как ты хочешь умереть?
— Погоди, как его зовут, этого человека? — спросил Джинн, делая вид, что не слышал неприятного вопроса.
— Имя его — врата. И они не открываются смертным. Зачем ты спрашиваешь меня о нем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76