Глава двенадцатая,

в которой старость — не радость и подстава с квартирой
Когда он их разожмурил, вокруг была Манежная площадь. Обещание не подглядывать он сдержал, а вот ни о чем не думать просто не смог. Его зажатое воображение исподтишка подкинуло ему картинку — и глобус, и лавочки, и фонари. Он представил себе все это так отчетливо, что когда открыл глаза, ничего не изменилось. И даже люди, набросанные в его фантазии штрихами, остались те же — только приобрели детальные очертания.
— Клево! — сказал Джинн.
Рядом стоял Хоттабыч в глупых золотоносых туфлях.
— Хоттабыч, — с незаслуженным упреком сказал Джинн, — кеды.
— Кеды? — переспросил Хоттабыч. Он оглянулся по сторонам и оказался в мягких светло-серых — в тон футболке — «Keds» на босу ногу, с развязанными шнурками, заправленными внутрь по краям стопы. Он еще немного поозирался, подумал и укоротил рукава, чтобы до половины обнажить предплечье, прирастил себе бицепс на несколько сантиметров и украсил правый замысловатой татуировкой с восточным уклоном. Вместе с серьгой, шапочкой и косичкой все в нем выглядело весьма стильно.
— Так нормально? — спросил он.
— Здорово! — восхитился Джинн, начиная как должное принимать чудеса и не удивляясь уже ни волшебному преображению Хоттабыча, ни тому, что такой довольно спорный способ борьбы с пространством при помощи фантазии эффективно сработал. — Ты помолодел лет на двадцать!
Хоттабыч ухмыльнулся.
Заметив его ухмылку, Джинн вдруг сообразил, что эфрит Хоттабыч и раньше не выглядел на свои… сколько там тысяч с лишним?
— Хоттабыч, — сказал он, — сколько ты просидел в своем кувшине?
— Не знаю, — ответил Хоттабыч. — Там времени не было. А что?
— А когда ты туда попал, сколько тебе было лет?
— Ваших земных — не больше пары тысяч. А что?
— Это при царе Соломоне тебя заточили?
— Истинно, сам Сулейман, сын Дауда, мир да почиет на нем, лично меня и заточил. А что?
— Это три тысячи лет назад получается…
— Пусть получается, сколько тебе угодно. Почему ты спрашиваешь?
— Ты просто очень молод для эфрита. Вы обычно такие, ну, старички…
— Обычно? — разозлился почему-то Хоттабыч. — И много у тебя было эфритов?
— Ни одного! — честно сказал Джинн. — Я имел в виду в сказках.
— А, в сказках… — успокоился Хоттабыч. — Сказки — ложь. Возраст не важен как летосчисление ни для джиннов, ни для людей. Состояние старости — это время, оставшееся до естественной смерти. Или, если угодно, удаленность от рождения. В своем возрасте я нахожусь посередине.
— Не понял.
— Ну, у людей тоже так. Утром подходишь к зеркалу — так постарел за ночь! А это просто ты сделал шаг к смерти. И наоборот. Твоя близость к смерти меняется в зависимости от изношенности в тебе твоей жизни. Жизнь восстанавливается и изнашивается в зависимости от качества взаимодействия с действительностью. А возраст тут ни при чем.
Эта мысль, подобно прочим, была мало того что сложнодоступна — она не содержала в себе никакой новой идеи, была простым набором слов для существующего извечно и потому — банальна. К тому же она совершенно не торкала Джинна в силу немноготы утраченных лет. Его давно мучил другой вопрос. И он не смог более удерживать его в себе.
— Хоттабыч…
— Да?
— А почему ты решил, что это я освободил тебя из кувшина?
— Мне странно, о совершенный, что тебя обуревают и гнетут вопросы, подобные этому.
— Когда я открыл кувшин, в нем было пусто.
— Распечатал его ты?
— Я. Но он был пуст.
— Что значит пуст? Я был в нем.
— Хоттабыч, я в него даже… короче, он был абсолютно пустым, отвечаю!
Хоттабыч вздохнул:
— О умнейший из понимающих! Разве я не сказал тебе, что я есть слово? Я был словом в этом кувшине. Я — слово — был в этой пустоте. Я, — он напрягся, — есть весть, понимаешь? Сколько места, по-твоему, занимает весть или несказанное слово? Ты распечатал кувшин, но разве такое простое действие является достаточным для освобождения слова? Разве превозносил бы я тебя за это дело, будь оно таким простым? Слово Я было заперто печатью великого Сулеймана, да почиет на нем мир. Ты снял сию печать, освободил слово. Как — для меня загадка, но воистину человек, победивший разум Сулеймана, да будет светел сей муж во веки веков, достоин даров и поклонении. Кои я воздаю тебе по мере своих ничтожных, скромных сил. И ты дал мне имя.
Только тут Джинн заметил, как менялась речь Хоттабыча от темы разговора. Но придавать этому значения для выводов не стал.
— И все же я не понимаю, — пожал Джинн плечами. — Вот ты такой живой, настоящий. Вот тень от тебя… Ты абсолютно материален. А говоришь — пустота.
— Как и любой другой предмет или животное состоит из мельчайших частичек, которые есть ничто, которые есть всего лишь движение, я состою из своей силы. Все, что ты можешь потрогать, — это сила в пустоте. Так и я.
Слушать Хоттабыча было временами скучно. Джинн подумал, что попадись ему диалог такого рода в книжке, он бы его просто пропустил, если бы вообще продолжал ее читать после этого.
Кстати, интересно было хоть вчерне посмотреть, что там про него пишет писатель. Вспомнив про писателя, Джинн подумал, что раз Хоттабыч — слово, то надо бы его прояснить у писателя, к кому же еще обращаться по поводу слов? И вообще надо срочно позвонить ему и рассказать все про кувшин и про Хоттабыча. Правда, писатель наверняка не поверит Джинну, решит, что Джинн ему подыгрывает для книжки и потому сочиняет всякую ерунду, да еще, чего доброго, и обидится — книжка-то ведь его.
— Ты не слышишь меня, — с упреком сказал Хоттабыч.
— Слышу, — отозвался Джинн послушным эхом.
— Видимо, я напрасно утруждаю тебя своими речами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76