Я ответила, что из Токио. Знала ли я некую Кимико? Улыбаясь, я сказала, что в Токио проживает не одна тысяча Кимико. Напротив нас поднялись два молодых негра.
— Не приставай к даме. Оставь ее в покое, — набросились те на него.
На самом деле я стала испытывать некую неловкость от разговора, но стала защищать его:
— Он был в Японии и поэтому заговорил со мной.
Тем не менее оба юноши подняли его с места и на следующей станции высадили.
Если к женщине пристают, то здесь, в Америке, ей обязательно придут на помощь. В случае со мной, пожалуй, было виновато бросающееся в глаза кимоно, что я неизменно носила. Стоило мне попасть в затруднительное положение на улице, в автобусе или в подземке, меня всегда кто-нибудь выручал.
В Токио же все обстоит иначе.
Когда на подмостках театра танца «Симбаси» ставилась первая часть моей книги, я как раз перенесла операцию по поводу перелома. Мне требовалась пара минут, чтобы с палкой добраться из отеля Ocean до самого театра. В хорошую погоду все было ничего, но, когда шел дождь, мне приходилось ковылять в театр с палкой, да еще с зонтиком и сумочкой, и это каждый день, вплоть до последнего дня представления. В перерывах я продавала в фойе театра программки самой пьесы.
В театр вели три ступени. Вскарабкаться по ним в дождливые дни было особо тяжело. Я не могла отложить ни палку, ни зонтик, ни свою сумочку. В Америке на помощь мне поспешил бы всякий ребенок. Перед входом в театр всегда толпилось много людей, и все они безучастно смотрели, как я мучаюсь с подъемом. В Америке случилась бы настоящая давка из добровольных помощников, если бы мне пришлось с таким трудом преодолевать ступени.
Во время своего пребывания в Токио я села в Асакуса на поезд сообщением в Тобу. Рядом со мной расположился рабочий, который как две капли воды походил на Тора-сан из Сибамата. Он был крепко выпивши, все время что-то бормотал и непрестанно качался из стороны в сторону. Конечно, мне лучше было бы поменять место, но, поскольку я была сильно нагружена, сделать это было непросто.
Поезд тронулся. Постепенно мой попутчик потерял всякое приличие и стал попеременно класть свою руку то мне на колено, то на плечо. Не в силах больше терпеть, я со всем своим скарбом двинулась к двери. Пьяный поднялся и заорал:
— Зачем вы встали, я ведь ничего не делал.
Наконец поезд прибыл в Нарихирабаси. Я выскочила наружу. К моему облегчению, дверь тотчас же закрылась. Пьянчуга продолжал что-то кричать мне вслед. Никого вокруг это не беспокоило. В Америке наверняка что-нибудь предприняли бы, прежде чем мне пришлось встать.
В чем здесь дело?
Когда в Японии я говорю или пишу о чем-то подобном, японцы возражают: мол, это происходит лишь оттого, что я тридцать лет прожила в Нью-Йорке, а, согласно пословице, всяк кулик свое болото хвалит. Только поэтому мне и кажется все в Америке лучше. Но подобное ко мне не относится, ведь она приглянулась мне с самого начала, и именно по этой причине я живу здесь уже тридцать лет. В Америке мало предрассудков, и внешний вид не играет здесь такой большой роли, как в Японии. Поэтому я предпочитаю жить в Америке. Свой образ Америки я вовсе не придумываю. Все обстоит совсем наоборот. Этого и не могут понять японцы.
Стоит мне написать то, что я действительно думаю, меня начинают обвинять в «пристрастном отношении к Америке». Однако я вовсе не являюсь бездумной поклонницей Америки, а скорее принадлежу к японцам еще старой закалки.
Я как натурщица в Академии художеств
«Change pose»1 — распоряжается профессор. Я поворачиваюсь и подвожу раскрытый веер, который до сих пор держала на вытянутой руке, к груди. «Beatiful, beatiful!» — восклицает тот радостно, и можно слышать шепот среди студентов.
Каждые пять минут мне необходимо менять положение. Мы находимся в Школе изобразительных искусств, иначе Академии художеств, на 23-й улице, что в Манхэттене. В ней преподавали многие известные учителя, и, помимо нескольких китайцев, там больше не было выходцев из Азии, а значит, и японцев.
Я же работала здесь в качестве натурщицы. Во время написания портрета мне нужно было позировать пятнадцать минут, неподвижно застыв в одном положении, затем давалось пять минут на отдых. Во время эскизных работ мне приходилось, наоборот, менять позу каждые пять минут. Моим коньком были японские танцевальные позы. Американские натурщицы ограничивались позированием в положении стоя, сидя или лежа, в профиль и со спины. Когда приходится менять положение каждые пять минут, весь ваш арсенал быстро расходуется. Поэтому учителям и самим студентам каждый день требуется другая натурщица. Но я могла нескончаемо долго демонстрировать все новые позы. Уже один рукав кимоно может служить для разных поз, к тому же я пользовалась опахалом или зонтиком от солнца.
Благодаря большой востребованности и достаточно солидному на то время заработку натурщицы я не могла и желать себе лучшего доходного места. Впрочем, открыл для меня такого рода деятельность исключительно случай.
По соседству со мной жила незамужняя молодая женщина по имени Нэнси. Как и подобает американке, она с самого начала вела себя непринужденно со мной. Мы сошлись с ней, и она сопровождала меня по магазинам и посвящала во многие незнакомые мне вещи.
Сама Нэнси работала в канцелярии Академии художеств. Однажды она пригласила меня в один итальянский ресторан поблизости от самой Школы изобразительных искусств. Около двенадцати часов я пришла в вестибюль академии, ожидая там Нэнси. Тут открылась входная дверь, и вошел крупный мужчина. Его отличал не только рост, но и полнота, у него было красное лицо, и сам он походил на водителя грузовика или боксера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126