Возможно, я и ошибался в случае с иррациональными числами. Когда я смотрю на них как бы по линии математики, они для меня естественны, когда я подхожу к их странности прямо, они мне кажутся немыслимыми. Но тут я могу и ошибаться, я слишком мало знаю о них. Но я не ошибался с Базини, не ошибался, когда не мог отвернуть своего слуха от тихого журчанья высокой стены, своего зрения от беззвучной жизни пыли, которую внезапно осветил фонарь. Нет, я не ошибался, когда говорил о второй, тайной, незамеченной жизни вещей!.. Я... я это не в буквальном смысле... не то что эти вещи живые, не то что у Базини было два облика... но во мне было что-то второе, что на все это не смотрело глазами разума. Так же, как я чувствую, что во мне оживает какая-то мысль, я чувствую, что при виде вещей что-то живет во мне, когда мысли молчат. Есть во мне, под всеми мыслями, что-то темное, чего я не могу вымерить мыслями, жизнь, которая не выражается словами и которая все-таки есть моя жизнь... Эта молчащая жизнь угнетала, теснила меня, меня всегда тянуло всмотреться в нее. Я страдал от страха, что вся наша жизнь такова, а я лишь от случая к случаю частями о том узнаю... о, мне было ужасно страшно... я сходил с ума...
Эти слова и сравнения, Терлесу совсем не по возрасту, в огромном волнении, в минуты почти поэтического вдохновения слетели с его губ легко и естественно. Теперь он понизил голос и, словно объятый своим страданием, прибавил:
- ...Теперь это прошло. Я знаю, что я все-таки ошибался. Я уже ничего не боюсь. Я знаю: вещи - это вещи и таковыми, вероятно, останутся навсегда. И я, вероятно, буду смотреть на них то так, то этак. То глазами разума, то другими... И я больше не буду пытаться сравнивать одно с другим...
Он умолк. Он счел совершенно естественным теперь уйти, и никто ему не помешал это сделать.
Когда он вышел, оставшиеся озадаченно переглянулись.
Директор в нерешительности качал головой. Классный наставник первым нашел слова:
- Ну, этот маленький пророк решил нам, видно, прочитать лекцию. Но тут черт ногу сломит. Это волнение! И при этом такая путаница в простейших вещах!
- Рецептивность и спонтанность мышления, - подхватил математик. Похоже, что он слишком много внимания уделил субъективному фактору всех наших впечатлений и что это смутило его и толкнуло на туманные сравнения.
Только учитель закона божьего промолчал. Он не раз выхватывал из речей Терлеса слово "душа" и с удовольствием взялся бы за этого молодого человека.
Но он все-таки толком не знал, что имелось в виду.
Директор, однако, положил конец этой ситуации.
- Не знаю, что, в сущности, в голове у этого Терлеса, но во всяком случае он находится в такой степени возбуждения, что пребывание в училище ему, пожалуй, уже не на пользу. Нужно более тщательное наблюдение за его духовной пищей, чем то в силах осуществить мы. Не думаю, что мы можем нести ответственность далее. Терлесу нужно домашнее воспитание. Я напишу на этот счет его отцу.
Все поспешно согласились с этим хорошим предложением добропорядочного директора.
- Он действительно был такой странный, что я уж подумывал, что он предрасположен к истерии, - сказал математик своему соседу.
Одновременно с письмом директора к родителям пришло письмо Терлеса, где тот просил взять его из училища, потому что он больше не чувствует себя там на месте.
Базини тем временем был в наказание исключен. В школе все шло привычным ходом.
Было решено, что Терлеса заберет мать. Он равнодушно прощался с товарищами. Он уже начинал забывать их фамилии.
В красную клетушку он больше не поднимался. Все это, казалось, ушло от него далеко-далеко.
После удаления Базини это было мертво. Словно тот человек, который приковал к себе все эти отношения, унес с собою и их.
Что-то тихое, подернутое сомнением объяло Терлеса, но отчаяние прошло. "Оно было таким сильным, наверное, только из-за тех тайных дел с Базини", думал он. Никаких других причин он не усматривал.
Но ему было стыдно. Как бывает стыдно утром, когда тебе ночью, в лихорадке, мерещилось во всех углах темной комнаты что-то ужасное.
Его поведение перед комиссией - оно казалось ему чудовищно смешным. Столько шума! Разве они не были правы? Из-за такого пустяка? Было, однако, в Терлесе что-то, что делало этот стыд не таким жгучим. "Конечно, я вел себя неразумно, - размышлял он, - однако все это вообще вряд ли имело отношение к моему разуму". В этом и состояло теперь его новое чувство. В его памяти осталась страшная душевная буря, для объяснения которой было далеко не достаточно тех причин, что он теперь еще находил в себе для этого. "Значит, было, наверно, что-то более необходимое и более глубокое, - заключал он, чем то, что можно объяснить с помощью разума и понятий..."
А то, что присутствовало до страсти и было страстью только заглушено, суть дела, проблема, осталось незыблемо. Эта меняющаяся по мере удаления и приближения психологическая перспектива, которую он увидел. Эта непостижимая связь, которая в зависимости от нашего взгляда придает внезапную ценность событиям и вещам, совершенно не сравнимым друг с другом и чуждым друг другу...
Это и прочее... он видел это удивительно ясно и четко - и уменьшенно. Как видишь утром, когда первые чистые лучи солнца высушат холодный пот и когда стол, и шкаф, и враг, и судьба опять влезают в свои естественные размеры.
Но тогда остается тихая, задумчивая усталость, и так и случилось с Терлесом. Он теперь умел делать различие между днем и ночью - собственно, он всегда это умел, и только нахлынувший тяжелый сон размыл эти границы, и он стыдился такого смешения. Но память о том, что все может быть иначе, что есть вокруг человека тонкие, легко стираемые границы, что вокруг души витают лихорадочные сны, которые истачивают крепкие стены и открывают жутковатые улочки, - эта память тоже глубоко в нем засела и излучала бледные тени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52