Когда вздумаю посмотреть на себя в зеркало, ничего не увижу, там не будет никого. Я даже не смогу отсюда уехать, потому что меня тут никогда не было.
Теперь она вспоминала как счастье все то, что когда-то переживалось ею как злополучие. Тосковала по педали швейной машины, за которой испортила себе глаза, игру в карты с постояльцами ее пансиона в Хунине, жимолость у облупившихся стен, вечерние прогулки вдоль железной дороги, ссоры с соседями и кино по средам, когда у нее ком становился в горле от истерик Бетти Дэвис и любовных страданий Нормы Ширер. Это была только половина того, по чему она тосковала, тосковать обо всем у нее уже не было сил. Она предоставила этой второй половине отделиться от ее усталой плоти и стучаться в двери других тел. Больше нет сил ни на что, Господи Иисусе, даже на мысли о своей душе.
Она лежала в постели, пока сведенные судорогой мышцы возвращались в нормальное состояние. Вскоре, однако, она услышала удары в дверь и гортанный голос Полковника, назвавшего себя. Вздохнув, она напудрила лицо, прикрыла косынкой сморщенный, обвислый второй подбородок и спрятала непричесанные волосы под черным тюрбаном. В таком виде она вышла навстречу посетителю, как если бы утро уже давно прошло.
Полковник ждал ее больше четверти часа. В холле, выстланном темным паркетом, мебель была сборная, как на распродажах: деревенский буфет якобы бретонского стиля; дубовый прямоугольный стол с креслами красного дерева; на камине сельский алтарь, а на нем корзина с фруктами и свежими цветами под написанным маслом портретом Эвиты. Несмотря на разнородность мебели, комната была уютная и светлая. Солнечные лучи лились потоками сквозь фонарь в потолке. И еще оттуда проникала смесь каких-то потрескивающих звуков. Пчелы? — спросил себя Полковник. Или птицы? Там, вверху, за ним наблюдали две невыразительные женские физиономии. У обеих было отдаленное сходство с Эвитой. Через неравномерные промежутки времени лицо одной из них прикрывала рука. Ногти были длинные, покрытые зеленым лаком с фиолетовым отливом. Временами эти ногти, скребясь, скользили по стеклу фонаря. Звук был такой слабый, такой приглушенный, что только опытный слух Полковника мог его уловить. Где он мог прежде видеть эти пышные прически? Да в газетах, спохватился он. Это были две сестры Эвиты. Или же две женщины, изображавшие сестер? По временам они на него указывали пальцами и, глупо ухмыляясь, шикали одна на другую. Как только в холл вошла мать, лица за стеклом исчезли.
Полковника удивило, что голос у доньи Хуаны не вязался с ее осанкой. Голос у нее был визгливый и вырывался толчками, словно с трудом преодолевая преграду искусственных зубов, а манера держаться была, напротив, величавая.
— Вы Моори Кёниг, не так ли? Принесли паспорта? — спросила она, не приглашая его сесть. — Я и мои дочери, мы хотим уехать как можно скорей. Мы задыхаемся в этой западне.
— Нет, не принес, — ответил Полковник. — Паспорт получить не так просто.
Мать тяжело опустилась на пластиковый диванчик.
— Вы хотите поговорить со мной об Эвите, — сказала она. — Ладно, говорите. Что с ней будете делать?
— Я недавно виделся с анатомом. Правительство дало ему день или два, чтобы он закончил эти ванны и смазыванья. Потом мы похороним вашу дочь по-христиански, со всеми медалями, как вы просили.
Мать сжала губы.
— Куда вы ее повезете? — спросила она. Полковник этого не знал, он принялся импровизировать:
— Рассматриваются несколько мест. Возможно, под алтарем какой-нибудь церкви или на кладбище Монте-Гранде. Вначале мы не будем ставить ни надгробного камня, ни плиты — ничего такого, что говорило бы о ней. Надо соблюдать большую осторожность, пока не наступит успокоение умов.
— Отдайте ее мне, Полковник. Это будет лучше всего. Как только я получу паспорта, я ее увезу. Нечего Эвите лежать в могиле без имени, словно у нее не осталось родных.
— Это невозможно, — сказал Полковник. — Невозможно.
— Назовите дату. Когда я смогу уехать?
— Хоть сегодня. Или завтра. Это зависит от вас. Мне требуется только ваша доверенность на погребение. И бумаги. Да. Бумаги.
Мать с недоумением посмотрела на него:
— Какие бумаги?
— Те, что принес Ренци сегодня утром. Вы должны отдать их мне.
Опять он услышал поскребыванье по стеклу, и ему почудилось, что вверху мелькнуло лицо одной из сестер, в волосах у нее были бигуди, глаза широко открыты, как у Бетти Буп.
— Ну, это уже верх подлости, — сказала мать. — Какая-то клоака. Что ж это за страна? Мне не дают паспортов, следят, кто входит и выходит из моего дома. Не дают мне жить. Говорят, Перон тиран, но вы еще хуже, Полковник. Вы еще хуже.
— Ваш зять, сеньора, был насквозь коррумпированная личность. А в нынешнем правительстве только порядочные люди, люди чести.
— Все они такое же дерьмо, — пробормотала мать. — Чести полно, да одно говно. Уж извините меня.
— Бумаги Ренци, — настаивал Полковник. — Вы должны отдать их мне.
— Они не мои. Они ничьи. Ренци сказал, что это бумаги Эвиты, но я даже не успела их просмотреть. Отдать вам? И не подумаю. Считайте, что их нет.
— Я их возьму любым способом, — сказал Полковник. — Это они, так ведь?
Он попытался взять папки, лежавшие на груде чемоданов, но мать его опередила. Она схватила обе папки и вызывающе уселась на них.
— Уходите, Полковник. Вы меня выводите из себя. Полковник беспомощно вздохнул, словно разговаривая с ребенком.
— Предлагаю сделку, — сказал он. — Вы даете мне папки, подписываете постоянную доверенность, и завтра после полудня я присылаю вам паспорта. Даю вам слово.
— Все мне врут, — возразила мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119