— Шо происходило на войне? Люди помирали — от шо происходило. — Он посмотрел на меня своим упрямым взглядом, стиснув челюсти. — Сами смели погибали первыми. Ти, хто у шось верив, погибали за веру. А ти, хто выжив… — Он закашлялся. — Ты ж знаешь, шо у той войне погибло бильше двадцяти мильонов советських граждан.
— Знаю. — Однако цифра была огромной и непостижимой. Есть ли какие-нибудь ориентиры, знакомые координаты в этом безбрежном океане крови и слез? — Но эти двадцать миллионов я не знаю, папа. Расскажи мне о себе, маме и Вере. Что произошло с вами потом?
Он провел пальцем вдоль карандашной линии:
— Тут, возле Киля, есть город Драхензее. Я некоторе время пробув у етом лагере. Строив парови котлы для кораблей. Людмила з Верой приехали под конец войны.
Драхензее: вот он бесстыдно помещен на карте — черная точка с красными линиями расходящихся от нее дорог, — словно самый обычный населенный пункт.
— Вера говорила что-то об Исправительном блоке.
— Ага, ето був неприятный эпизод. А все из-за сигарет. По-моему, я говорив тебе, шо обязан жизнью сигаретам. Говорив? Но я тебе не сказав, шо из-за сигарет я чуть не розстався из жизнью. Из-за Вериной авантюры из сигаретами. Повезло, шо война як раз кончилась. Британии прийшли як раз вовремя и вызволили нас с Исправительного блока. А то б мы точно не выжили.
— Как? Что..? Сколько..?
Он закашлялся, прячась от моего взгляда.
— Повезло ище, шо во время освобождения мы оказались у британськой зоне. А ще одне везение — шо Людмила родилась у Новой Александрии.
— Почему это было везением?
— Повезло, потому шо Галичина раньше була частю Польши, а полякам розрешили остаться на Западе. По соглашению между Черчилем и Сталином поляки могли остаться у Англии, а украинцев высылали обратно. Большу часть — у Сибирь, и большинство там погибло. Повезло, шо у Милочки сохранилось свидетельство о рождении, де було сказано, шо она родилась у бувшей Полыци. Повезло, шо у меня були немецьки документы на роботу. Я сказав, шо я з Дашева. Немци записували кириллицу латиницей. Дашев — Daszewo. Звучить однаково, но Дашево — у Полыци, а Дашев — в Украине. Ха-ха! Повезло, что иммиграционный служащий поверив. Так багато везиння за таке коротке время — хвате на целу жизнь.
В неярком свете сорокаваттной лампочки тени и линии на его морщинистых щеках казались глубокими, словно шрамы. Как он постарел. В юности мне хотелось видеть отца героем. Я стыдилась его кладбищенского дезертирства и побега в Германию. Мне хотелось видеть маму романтической героиней. Хотелось, чтобы их жизнь была историей о мужестве и любви. Теперь, повзрослев, я понимала, что в них не было ничего героического. Они просто выживали — вот и все.
— Понимаеш, Надежда, выжить — значить победить.
Он моргнул, и в уголках его глаз весело собрались морщины-шрамы.
Когда отец пошел спать, я позвонила Вере. Было уже поздно, она устала, но мне было необходимо поговорить. Я зашла издалека:
— Ребенок красивый. Девочка. Назвали Маргариткой, в честь миссис Тэтчер.
— А ты узнала, кто отец?
— Дубов.
— Но этого не может…
— Да нет, не биологический отец. Он отец во всех других отношениях.
— Так ты не узнала, кто настоящий отец?
— Дубов и есть настоящий отец.
— Право же, Надя, ты безнадежна.
Я знала, что она имеет в виду, но, увидев, как Дубов держал бутылочку с молоком, я потеряла всякий интерес к вопросу о биологическом отцовстве. Вместо этого я рассказала ей о кружевной розовой детской одежке, растянутом трико со штрипками на пятках и последней вечере из полуфабрикатов. Описала, как поднимали неэлектрическую плиту на крышу автомобиля и как все аплодировали. Раскрыла даже тайну семнадцатого патента.
— Надо же! — восклицала она время от времени, а я все никак не решалась спросить об Исправительном блоке.
— Ребенок такой милый, что я просто не могу с этим свыкнуться. Я думала, что возненавижу его. — (Я полагала, что, как только загляну в кроватку, сразу же пойму, кто отец, — порочное происхождение будет написано на лице.) — Думала, что девочка будет миниатюрной копией Валентины — бандиткой в пеленках. Но она — это просто она.
— Дети все меняют, Надя. — На том конце провода послышалась возня и медленный вдох. Вера закурила. — Помню, как ты родилась.
Я не знала, что сказать, и ждала, что Вера поделится какими-то воспоминаниями, но она лишь глубоко вздохнула и замолчала.
— Вера, расскажи мне…
— Нечего тут рассказывать. Ты была красивым ребенком. Давай спать. Поздно уже.
Она так и не рассказала мне, но я сама уже все поняла.
Жили-были Дитя Войны и Дитя Мира. Дитя Войны родилось накануне величайшего конфликта в истории человечества — в стране, опустошенной голодом и задыхавшейся в безумных тисках диктатора-параноика. Девочка часто плакала, потому что у Матери было мало молока. Отец не знал, что ей сказать, и помалкивал. Через некоторое время он уехал. Потом Мать тоже уехала. Девочку вырастила пожилая тетя, которая души в ней не чаяла и которую она тоже полюбила. Но когда разразилась война, оставаться в промышленном городе, где жила тетя, стало опасно, и Мать приехала за дочкой и увезла ее в деревню — к родителям Отца, где было безопаснее. Свою тетю девочка так никогда больше и не увидела.
Бабушка и дедушка по отцовской линии были чудаковатыми стариками с четкими представлениями о том, как надо воспитывать детей. У них на попечении находился также ребенок их дочери — пухленькая резвая девчушка по имени Надежда: она была на пару дет старше своей двоюродной сестры, и ее родители жили в Москве. Ее назвали в честь бабушки и берегли как зеницу ока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84