— Значит, вы, Машенька, оставляете меня здесь совершенно одну, деточка…
Маша испугалась. А что, если старушке сейчас заплохеет? Похоже на то. Она вся обмякла на своей табуретке. Как надувная игрушка, из которой выпустили воздух…
— Почему одну-то, Софья Наумовна? А Дедюши? Вы так необходимы Альке. Она будет расти и — вот увидите — все больше будет нуждаться в вас. Наташа, конечно, для вас не собеседница, но все-таки. Соседка как-никак.
Маша что-то говорила еще, наливала чай, резала лимон.
Конечно, понятно: Софье Наумовне не хотелось оставаться одной с такими соседями. Алька еще малявка, а ее мать — хроническая алкоголичка с такими же мужьями и сожителями. Иметь таких соседей — не лучшая участь. Но, зная Софью Наумовну много лет, Маша не ожидала подобной реакции.
Они всегда жалели Наташу Дедюш. Был в ней какой-то надрыв, который и заставлял жалеть ее, беспутную. А потом — у нее ведь была Алька. Яркий фонарик, Профессор. Лунная девочка. Поэтому, утешая Софью Наумовну, Маша несколько подрастерялась. В конце концов, она ведь не обещала остаться в девках или, например, привести своего суженого в их курятник.
Софья Наумовна подняла глаза, и оттуда на Машу плеснулось что-то. Маша села рядом.
— Что случилось?
— Да вы ведь, Машенька, ничего не знаете?
Она прикрыла рот ладошкой. У Маши заныло в животе: вот ведь должна была почувствовать: дома что-то не так. Вот оно — «в-третьих».
— Наташа-то Дедюш еще зимой умерла.
В животе колыхнулось что-то холодное. Следом — что-то горячее.
— Как? — только и спросила Маша.
— Выпила лишнего и замерзла, не дойдя до дома, в снегу. Как раз в арке.
Софья Наумовна рассказывала, как хоронили, как делали поминки все соседи в складчину.
Маша вспомнила, чего не хватает. Алькиных колготок на батарее в ванной и того стойкого запаха перегара, которым был насквозь пропитан общий коридор. Теперь здесь преобладал чистенький запах Софьи Наумовны — ландыш с валерьянкой.
— Их комнату опечатали. Много тут приходило из разных организаций, Машенька. Я со всеми и беседовала.
Наконец Маша сумела выстроить для себя все события, поведанные соседкой, в единственный смысловой ряд и неожиданно хрипло спросила:
— А где же… Алька? — Алечку… — Софья Наумовна всхлипнула и стала зачем-то тереть своей сухонькой ладошкой изрезанную клеенку Дедюшей. — А Алечку нашу… в приют отдали.
Весь вечер соседки просидели на кухне. В квартире было непривычно тихо. Внизу, в подъезде, беспрерывно хлопала входная дверь, у соседей сверху громко орал телевизор, а здесь, на кухне третьего этажа, было слышно, как торопливо топает по клеенке таракан.
Помянули Наташу лондонским ликером (Маша разбавила его минералкой, получился коктейль — не так крепко). Было странно думать о Наташе Дедюш в прошедшем времени, тем более что непутевая жизнь ее так и осталась загадочной для всех. Когда-то с трехлетней сероглазой девочкой на руках она появилась в этой квартире. Вообще бедной комнате напротив Машиной не везло на хозяев. Тут почему-то вечно жили пьяницы.
Правда, Наташа была слишком красива для этого, и поначалу о ней так не подумали. Ходили слухи, что она бывшая актриса. Кажется, оперная певица. И что ради красавца мужа бросила сцену. А он, как водится, потом бросил ее с ребенком на руках и скрылся в неизвестном направлении. Впрочем, ходили и другие слухи, частично опровергавшие первые. Будто Наташа была вынуждена бежать от деспота супруга, который был зверского нрава и в конце концов угодил в тюрьму.
Сама Наташа объявила соседям, что она вдова, в душещипательные беседы не вступала, хотя и любила посидеть в обществе Маши и Софьи Наумовны. Но, как правило, молчала, пуская в потолок струйки сигаретного дыма. Поселившись в коммуналке, она устроилась работать в ларек и стала кидаться из одного романа в другой.
Сначала это были видные мужчины. А последние два года ее кавалеры становились все более «бомжистого» оттенка. По вечерам Наташа пьяным голосом пыталась воспроизвести прежний репертуар — пела арии из опер. Очередной «муж», обиженный невниманием с ее стороны, требовал участия, и начиналось… В такие вечера Алька перебиралась к Маше и тихонько сидела у окна, пока та проверяла тетради.
Иногда они читали вслух «Приключения Карика и Вали», а бывало, резались в комнате Софьи Наумовны в «золотого дурака».
Маша вспомнила Алькины большие взрослые глаза цвета дождливой погоды и почувствовала себя в чем-то виноватой.
В девять позвонил Борис:
— Манюня! Приехала?
— Как видишь.
— Обиделась?
— Вот еще…
— Обиделась… Я, Манюнь, в Питер летал. Деловые переговоры. Думал, успею вернуться — не получилось. Автоответчик подключил. А ты не звонила?
— Некогда было.
Маше хотелось немного помучить Бориса — он это знал и охотно подыгрывал:
— Коварная ты, Мария… Жестокая! Я так скучал… А ты скучала?
— Ну разве самую малость.
— Бессердечная. Я ужасно соскучился… Приеду, а?
Маша покосилась на дверь Софьи Наумовны. Старушка под действием лондонского ликера мирно спала. Но Маша стояла в коридоре как раз лицом к двери Дедюшей, и это обстоятельство поколебало ее. Она замялась. Подумала: «Как это мы будем с Борисом… тут». В общем, Маше стало вдруг неловко от этой мысли, и она быстро зашептала в трубку:
— Софья Наумовна не спит. К нам нельзя.
— Ну вот… Я на минуточку! Нанесу визит вежливости. Ну, Мань, ну соскучился жених, не будь такой врединой!
— Ладно уж, приезжай.
А про себя добавила, глядя на казенную печать на двери соседей: «Все равно не усну сегодня, так и буду думать о том, что случилось».
Едва Борис переступил порог и сгреб невесту в охапку — властно и жадно, — она тихо предупредила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14