— Спать с ним сладко. Допустим. Слаще некуда. Ну и что? Разве это — любовь?!
Я — фиксатор. Она говорит обо мне, очевидно. Больше не о ком! Наша страсть, захлестнувшая нас после долгой разлуки…
Чуть светлее. Фигура — вдали. И ее же шаги. Аня тоже их слышит. И стихла.
Невысокого роста блондинка тащит лесенку. Очевидно, библиотекарша.
— Помогите же! Вы бывали и расторопней!
— Я? Когда же? — и иду ей навстречу.
— Я ищу каталоги! — привалилась к углу. — Вы бы лесенку взяли!
— Зачем?
Анин всхлип:
— Ни хрена он не любит! Даже хрен свой не любит. Он однажды его разодрал себе спьяну так!..
Так. Беру срочно лесенку. И несу, и влеку за собой эту даму:
— Каталогов здесь нет.
— А журналы? Меня интересуют толстые журналы за этот год! — бежит за мной, обгоняет, распахивает дверь, которая напоминает вагонную…
И выходим мы словно бы в тамбур: из щелей задувает, и стены одеты в железо.
— Что вы ищете в толстых журналах?
— Перекурим? — она вынимает из кармана пачку «ВТ» и, тряхнув ее, с жадностью тянет губами сигарету. — Спички вот.
Я услужливо чиркаю. Угощаюсь. И, чиркнув опять, ощущаю, мне кажется, очертания собственных легких.
— Очевидно, весь умысел в том, чтобы я отыскала начало. И прочла его. И решила, на сколько: на пять с плюсом или на тройку с минусом, справилась я с сочинением на тему «Моя жизнь».
— Ваша жизнь. Вы считаете, это — тема?
— Женщина, которая всю жизнь ставила оценки другим, ставит оценку самой себе. По-моему, весьма оригинальный финал. Но, конечно, это не оригинальничанье ради оригинальничанья. Этот прием заставит не только героиню, но и читателей…— рука с сигаретой подрагивает. — Здешние фонды в таком омерзительном состоянии и беспорядке!
— Повесть о вас напечатана в толстом журнале?
— Я так думаю — первая половина… А иначе — зачем это все? — и швыряет окурок на пол, и решительно давит его желтым ботинком. — Вы ведь верите в то, что все неслучайно?
Я киваю и пожимаю плечами. (Замечательный памятник мне. Будет нужен эскиз — лучшей позы не отыскать!)
Я-то было подумал, что книги и я, я и книги и Аня — что это — попытка коллажа — что-то вроде новомодной инсталляции, в которой скомканные и пропитанные клеем страницы Маркса соседствуют с кружевным бюстгальтером, цитатой из Клее…
— Может статься, что в следующем номере напечатают исповедь Галика… С орфографическими ошибками! — она смеется, такое рыхлое лицо и такое детское веселье! — Так и не смогла обучить его грамоте! Это — чудо-ребенок! Если бы автор избрал именно этот путь! Советская литература, к сожалению, вообще прошла мимо юности как таковой. Кто у нас есть? Только молодогвардейцы! Да и девятнадцатый век, открывший детство, давший его неподражаемые образцы (один только Илюшечка Достоевского чего стоит!), и девятнадцатый век прошел мимо юности. Барышни на выданье не в счет! И Наташа Ростова — лишь высшее достижение в этом ряду! Но где, я вас спрашиваю, мужающая юность? С ее беззащитностью, нежностью, страстностью, бескомпромиссностью!
— Юность — одно из самых темных мест . А наша литература всегда стремилась к свету, — я гашу свой окурок о каблук.
— Юность чиста!
— И темна одновременно. Если вам попадется здесь томик Платонова, перелистайте, и вы убедитесь, что вне зависимости от возраста все его персонажи — юноши, отроки и юницы.
— Я говорю совершенно о другом! Вы ведь не в курсе. Если я верно поняла, вы здесь всего лишь библиотекарь! — и тянет лесенку на себя.
— Я?
— В предыдущем книгохранилище вы помогали Анне Филипповне отыскать какую-то книгу. Откройте мне дверь!
— Я помогал?! — дверь я ей открываю, лесенку отбираю. — Не торопитесь. Если все неслучайно, то наша встреча…
— Их уже было столько! — И, одернув зеленый пиджак, она входит… Мы вместе с ней входим — снова в книговагон, как две капли похожий на предыдущий.
После нервной оглядки на стеллажи:
— Мда, знакомая неразбериха! — обернулась ко мне, губы втянуты, словно забыла в стакане протез. — Я сняла с полки книгу — вагона четыре назад, и открыла на первом попавшемся месте. И прочла: Бог, который заставил Авраама занести нож над своим столь долгожданным сыном Исааком (что в переводе означает, обращаю на это ваше особое внимание, дитя смеха! ), — этот Бог был, конечно, ироником. И вера в него — это вера в абсурд.
— Кьеркегор, очевидно. Ну — и?
— Но ведь все неслучайно! Вы сами сказали!
Вдалеке чей-то смех. Взрывом. Анин? Аня здесь? Здесь и там?
— У моего мужа бывает иногда вот такой же отсутствующий взгляд, — и потянула к себе лесенку. — А потом вдруг очнется, вылижет тебя всю, как собака, исцелует шею, затылок, руки и скажет потрясенно: «Это же ты! Ты! Тама, ты!»
— Тама?
— Я не представилась. Тамара. Причем ему все равно, дома мы или в автобусе. Почему-то на людях подобные выходки ему нравятся еще больше. Вообразите! Садимся в автобус! Я отрываю, естественно, два билета. Тут и подходит ко мне мой муж: «Девушка, почему вы взяли два билета? Вы что — беременны?»
Я это слышал! От Ани. Какой-то из ее знакомых…
— Всеволод?!
— Вы знаете моего мужа? — изумлена, но и чем-то огорчена. — Эта неразбериха вполне в его духе. Но ведь речь не о нем?
Анин хохот. До кашля. И кто же ее веселит там?
— Я найду! Не в журнале, так в книге! Это может быть в только что вышедшей книге! Я себя не щадила, так откровенно в нашей литературе не исповедовалась, возможно, еще ни одна женщина! И чтобы все свести к абсурду?! Не поверю! Надо лишь терпеливо искать! — подбородок вперед, развернулась и поплелась, волоча стремянку.
Здесь ведь нет абсурда, Тамара, здесь есть рифма: мальчик Исаак несет на спине вязанку дров для собственного «всесожжения», как и Христос, которому предстоит нести на себе крест… Вот еще одна рифма:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120