— Здравствуй, добрый вечер! Вчера в Шартре я продал хлеб, получил тридцать пять тысяч!.. Там были братья Буано, Артур, Каррон и еще другие. Они заложили партию в покер. Я совсем и не знал этой игры а она, оказывается, увлекательная. Я у них семь тысяч сгреб.
— Хорошо! — сказала Адель. — Деньги к деньгам льнут! А про себя подумала: «У кого деньги есть, не умеет их беречь!»
Глава V
Теперь Люсьенна поверяла Адель свои радости и тревоги:
— Конечно, приятно жить на широкую ногу. Спасибо Мишелю, но иной раз страшно становится.
— Да ведь он в карты выигрывает.
— Не всегда. А когда выигрывает, тратит, не считая, будто деньги для него ничего не значат… Так и текут у него деньги между пальцами. Да, случается, он и проигрывает.
— Не так уж много.
— Да, пока что немного. Только вот беда: раньше пятьдесят тысяч он все-таки деньгами считал, беспокоился, а нынче, видать, привык.
— Да тебе ведь это на руку (они уже были на «ты»).
— Понятно, на руку.
— Так что ж ты жалуешься?
— Завтра у них покер. У Каррона соберутся. Кроме меня, и другие дамы будут. Незамужние. Пока мужчины играют, мы болтаем. Такие приличные дамы.
— В мехах?
— А ты как думаешь?
— Если бы Мишель не играл, тебе бы с ними не познакомиться.
— Понятно. В нашей-то дыре разве кого увидишь?
Люсьенна говорила так, словно была женой Мишеля, и, казалось, минутами совсем забывала об Альсиде. Она освоилась с новым своим существованием, как будто ему предстояло длиться долго, и Адель радовалась этому.
Мишеля почти что и не видели теперь в «Белом бугре», а так как никто не заменил Альсида, никто, во всяком случае, у кого было бы столько преданности и уменья, как у него, ферма была отдана на попечение работников, и они, как видно, распустились, делали только самое необходимое. У Мишеля пали две коровы, покалечилась лошадь, сгорел стог сена. Он думал, что получит страховку, и обнаружил, что не возобновил полис. Деньги действительно текли у него между пальцев и, казалось, потеряли для него цену. Люсьенна была права, он уже привык к такой жизни и плохо видел, что все разваливается, его потребности непрестанно возрастали, а поэтому увеличивались его долги. Люди, уже нажившие немало денег, наживались еще и в эти годы, но не в деревне, как это представлялось горожанам. Произошел настоящий переворот, но далеко не в том упрощенном смысле, какой хотели ему придать. Конечно, хлеб теперь стоил двадцать су и больше, мясо подорожало в четыре раза по сравнению с той ценой, какая была шесть-семь лет назад, вино продавали по полтора, по два франка за литр, одно яйцо стоило летом пятьдесят сантимов, а к сливочному маслу «подступу не было», как говорили на рынке хозяйки. Однако ж нельзя судить о доходах крестьянина по тем ценам, которые брали с покупателей в городских лавках; больше, чем прежде, развелось тогда и оптовых, и розничных торговцев, и всякого рода посредников и перекупщиков, все больше налогов взимала казна. Разумеется, деревянную шкатулку Альберу и Адель пришлось заменить бумажником, — но только потому, что теперь в обращении были не металлические, а бумажные деньги, и надо же куда-то их прятать. Бумажник был туго набит, он, можно сказать, распух, но толстые пачки кредиток не соответствовали цифрам, стоявшим на этих бумажках: деньги очень подешевели. Центнер пшеницы стоил сто франков, но, чтобы добыть пару ботинок, нужно было по-прежнему отдать или продать мешок пшеницы. Стоимость гектара земли возросла в десять раз, но во столько жераз увеличилась и стоимость ее обработки, и когда Альберу и Адель понадобилось нанять работника, они, все обсудив, с горя призвали Фернана, который обходился им дешевле.
А все ж таки жить стало вольготнее; во время войны и после нее появились у людей новые привычки, повсюду сельскохозяйственных продуктов потребляли больше; если фермеры были не сумасброды, как Мишель Обуан, а скопидомы, как Альбер Женет и Адель, они могли регулярно откладывать деньги и помаленьку делать сбережения, что, в сущности, было вполне естественно, раз они столько трудились. Законно, чтобы крестьяне выбирали из всех видов своего производства тот, который лучше всего вознаграждает их труд; но надо, что бы, делая этот выбор, они не ошибались, — ведь от их догадки зависит — ждет ли их успех, зажиточность или разорение. Крестьянство было тогда неорганизованной массой, не имевшей руководителей и вожаков. Каждый старался производить как можно больше, но разве продукция его труда не находилась в прямой зависимости от атмосферных условий, от погоды в то или иное время года и от спроса? А кем были в глазах горожан эти крестьяне, эти «рвачи»? В то время как организованные рабочие защищали свою заработную плату, прибегали к праву на стачки, отстаивая свои права, добиваясь сокращения рабочего дня, в крестьянине как будто видели вечного крепостного, а не свободного труженика, и полагали, что весь его класс обязан работать для города, чтобы обильно и дешево кормить его, и о крестьянах, пожалуй, можно было думать так, как сказал Дидро: «Иметь рабов — это еще ничто, но нельзя терпеть, чтобы, имея рабов, называли их гражданами».
Но «рабы» хоть и знали все трудности, выпадавшие на их долю, не считали себя рабами. Невзирая на то что судьбы у них были разные, они радовались, что условия их существования изменились, стали более человеческими, приблизили деревню к жизни мира, что крестьяне уже не прежние изгои, осужденные на вечный каторжный труд, что они могут наконец вздохнуть свободно.
Но для одних — тех, у кого еще ничего не было, — смыслом жизни стала надежда приобрести в собственность землю, а для других, таких, например, как Мишель Обуан, уже давно владевших землей, все сводилось к легкости беспечного, бездумного жития, которое расшатывало самую основу их положения, казавшегося столь прочным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92