ведь они знали, что ловкому — удача, а сильному — добыча, о мелочах не думай, когда идешь к своей цели, а цель у всех одна — наживай добра. Фирмен Женет был атеист и о боге вспоминал лишь в минуты страха. В чудеса он не верил, — никогда они не падали для него с неба, так же как жареные куропатки, — говорил он, — даже, такое чудо, как смерть старика Гюстава Тубона.
— Ну пока суд да дело, — сказал он, — нечего думать да гадать, посмотрим, что будет. Если случится заваруха, — на наше счастье, придется одному Морису идти — у тебя еще года не вышли. Вот и август наступает, пора пшеницу убирать. Чему быть суждено, того не миновать, но уж пусть хоть это случилось бы после того, как хлеб с поля свезем.
— Да не расстраивайся ты, деда! Ты всегда боишься.
— Не зря боюсь, и всегда боялся, — подтвердил Фирмен. — И пустых выдумок в голове не держу. Ты же сам видел, как нам трудно было ту полоску земли прикупить, вот теперь и боязно, потому как неизвестно, что будет. А ты вон куда заносишься!..
И Фирмен вновь пожал плечами. Чего там замахиваться, и то уж хорошо, что в целости сохранили «Край света». Разве это легко далось? Альбер, конечно, не знал, каково им приходилось, ну хотя бы в те дни, когда на старика Гюстава напала блажь и он вздумал жениться; Фирмен этого не забыл, и воспоминание было не из приятных. Но когда представился случай, так надо же было им воспользоваться; Фернан, новоявленный муж Адель, не жадничал, не требовал очень уж много. Он занял свое место, — вот и все, и Адель всегда могла его осадить. Наверно, так и дальше пойдет, — ведь детей-то у них нет: были бы дети, это придало бы Фернану весу, но за тринадцать лет Адель три раза надеялась стать матерью и каждый раз скидывала. Да, пожалуй, оно и лучше, — ведь Фернан, сколько ни присматривайся к нему, как был чужаком, так чужаком и остался.
— Фернан тоже не пойдет, — заметил Морис.
— Почему так?
— Да он дохлый, — ответил Морис, выпячивая грудь и играя бицепсами.
— Но все ж таки воинский билет у него есть.
Фирмен Женет видел, что у зятя есть билет: однажды Фернан показал этот билет, когда вдвоем с тестем возвращались с поля, и они разговаривали о войне; Фернан довольно гордо сказал тогда: «Если будет драка, то без меня дело не обойдется». Действительно, без него не обошлось; но его оставили в тылу, он был во вспомогательных частях. В Шатодене, где находился его призывной пункт, он считал на вещевом складе солдатские башмаки с подковками и телогрейки. И в это время на «Краю света» оставались только старик Фирмен и юноша Альбер.
— Ну, хватит уж говорить об этом, — сказал Фирмен.
И они расстались, каждый пошел делать свое дело, — они ведь распределяли между собой работу, говорили друг другу: «Я пойду туда-то…» — «Я сделаю то-то…», и никогда это расписание не вызывало споров, — они хорошо знали, что именно так будет лучше всего. Альбер сказал:
— Я пойду на Двенадцать сетье, надо посмотреть, поспел ли хлеб, уже пора убирать.
— Да, мешкать нельзя, — заметил Фирмен.
— Если колос весь вызрел, завтра же и начнем, за нынешний день доспеет, — вон как солнце жарит. А значит, тогда все вместе примемся с рассвета.
— Хочешь хорошенько хлеб убрать, начинай спозаранку жать, — сказал Фирмен.
Альберу предоставили идти в поле. Ему доверяли. Парень, хоть и младший в семье, опрометчивого решения не примет, и если скажет — пора жать, значит, так и надо сделать, зачем идти втроем. У каждого свое дело: и у Фирмена, и у Фернана (он уже работает), и у Мориса.
Итак, Альбер пошел взглянуть на свою пшеницу.
Ведь это он вспахал поле, взборонил, посеял, прикатал и все делал старательно, тщательно. Он видел, как поднимаются и кустятся всходы, часто смотрел на небо, посылающее то дождь, то зной, грозящий засухой. Он трепетал, когда налетала буря, и не раз после сильных проливных дождей приходил посмотреть, не случилось ли беды — не полегла ли на поле вся пшеница. Он эту пшеницу, можно сказать, по нраву называл своей, и, возлагая на Альбера ответственность за ее судьбу, домашние отдавали ему должное. Он сам решил, когда ее посеять, рассудил, исходя из своего опыта, что, если слишком рано посеешь, мало будет влаги для всходов, может напасть на них корневая гниль, и станут они тогда сохнуть; поздний же посев требует много фосфатов, а они не дешево стоят. Всю зиму он поддерживал сточные борозды, весной еще раз пробороновал. В тот день, когда ему встретился Мишель Обуан, проходивший по своей меже, и когда он, потолковав с ним, решился пойти к его отцу поговорить о полоске земли, он как раз бороновал и уже тогда мог думать, что знает, как поведет себя нива и сколько она даст хлеба.
Он дошел до поля и посмотрел вокруг.
На первый взгляд — урожай был хорош. Колосья колыхались под легким ветерком, и, когда Альбер вошел в пшеницу, в лицо ему пахнуло ровное, приятное тепло. Очень мало васильков и маков, — ну, чего там, все идет хорошо! Он наклонился, сорвал колос. Да, колос полный, тяжелый, и скоро уже можно жать — маленько подождавши, потому что на стебле узлы еще зеленоваты, а зерно, которое он положил на ладонь, легко прочеркивалось. Озираясь по сторонам, он взволнованно прикидывал, сколько можно тут собрать: если все пойдет хорошо, то возьмешь не сорок пять, не пятьдесят центнеров с гектара, а все пятьдесят пять, и отцу уж нечего будет бояться. Да, пора жать, но только не завтра, — завтра рановато. Надо подождать дня три; и если постоит такая вот хорошая погода, как сегодня, да ветер все будет с севера, за один день весь хлеб можно здесь убрать и свезти в ригу, — держать там до молотьбы, словно драгоценность в ларце.
Он долго стоял тут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92