— Это тебе недолго: полюбить, невзлюбить?
— Я стараюсь быть объективным.
— Да, знаю.
— Это что, плохо?
— Что? Руководствоваться разумом?
— Тебе угодно, чтоб я отдавался неразумию?
— Ничего мне не угодно. Просто я предлагаю…
— Чувства?
— Они есть у тебя, Джозеф.
— И еще инстинкты.
— Инстинкты тоже.
— Слыхали-слыхали. Вижу, к чему ты клонишь.
— К чему?
—К тому, что не в слабых силах человеческих противостоять Непостижимому. Наша природа, природа нашего разума слишком слаба, и мы можем рассчитывать только на сердце.
— Что ты мелешь, Джозеф? Ничего я этого не говорил.
— Зато подумал. Разум должен себя победить. Но тогда зачем он нам сдался, этот разум? Чтоб постичь благодать бессмысленности? Довольно жидкий аргумент.
— Зря ты на меня окрысился. Могу тебя поздравить с изящным умозаключением, только ты попал пальцем в небо. Конечно, тебе туго пришлось.
— И приходится.
— Вот именно.
— И дальше будет не легче.
— Конечно. Ты должен быть к этому готов.
— Да готов я, готов.
— Ну и молодец, что не требуешь от жизни чересчур много.
— Но это печально, согласись.
— Главное — уяснить, сколько можно от нее желать.
— О чем это ты?
— О счастье.
— А я о том, чтоб желать остаться человеком. Мы не хуже других.
— Кого, например?
— Тех, кто доказал, что можно остаться человеком.
— А-а, в прошлом.
— Слушай, ты, Tu As Raison Aussi! Слишком уж мы топчем настоящее, тебе не кажется?
— Да ты и сам его не слишком обожаешь.
— Обожаешь! Ну и слова!
— Ладно, скажем так: ты от него отчужден.
— Тоже словечко далеко не первый сорт.
— Модное зато.
— Теперь без конца талдычат про отчуждение. Глупости все это.
— Ты думаешь?
— Можно порвать с женой, бросить ребенка, но с собой-то самим что прикажешь делать?
— Ты не можешь декретом отменить мир, если он в тебе самом, да, Джозеф?
— Как его отменишь? Ты ходишь в их школы, смотришь их кино, слушаешь радио, читаешь газеты. Предположим, ты объявляешь о своем отчуждении, говоришь, что отвергаешь голливудину, мыльную оперу, пошлый боевик, ну и что? В самом твоем отрицании уже повязанность со всем этим.
— Можно просто взять и забыть, отрезать, и все.
— Мир достанет. Всучит тебе пистолет, электродрель, к тому-сему тебя прикуро-чит, донесет известие о бедствиях и победах, будет туда-сюда швырять, урезать в правах, гробить, лишать будущего, ловкий, гнусный, коварный, черный, блядский, наивный, смешной и продажный мир. Никуда ты от него не денешься.
— Так. И что дальше?
— Может, слабина в нас самих, во мне. Слабое зрение.
— А не слишком ли ты требователен к себе, а?
— Я серьезно.
— Куда девать эти косточки?
— Извини. Ой, ты их в руке держишь? Вот, в эту пепельницу. Да, о чем я? Отрекаться и презирать проще простого. Узость. Трусость.
— Если б ты прозрел, что бы ты узрел, как думаешь?
— Даже не знаю. Может, что мы неразумные дети или что мы ангелы.
— Ну, ты просто придуряешься, Джозеф.
— Хорошо, я бы постиг, куда подевались те качества, которым мы были когда-то обязаны своим величием.
— Не приведи бог.
— Кто спорит. У тебя, случайно, нет табачку?
— Нет.
— А бумаги? Бумажку бы, я сварганил бы тогда из этих бычков самокрутку.
— Прости, что явился с пустыми руками. Так, хорошо, ты не отчужден от мира, но чего ж ты тогда со всеми ссоришься? Ты ведь не мизантроп, я знаю. Может, из-за того, что тебя вынуждают признать, что ты такой же, как все?
— Ну, я не прав, верней, я неудачно выразился. Я вовсе не утверждаю, что не чувствую отчужденности, просто нельзя идти на поводу у своих чувств.
— Это общественный или это личный подход?
— Не понял.
— Как у тебя насчет политики?
— Хочешь о политике порассуждать? Это со мной? Сейчас?
—Ну, поскольку тезис о своей отчужденности ты отклоняешь, может, тебе хочется изменить наше бытие?
— Ха-ха-ха! У тебя есть идеи?
— Это, собственно, не совсем по моей части, знаешь ли…
— Знаю. Но ты сам начал.
— …не моя позиция. Ты никак не поймешь.
— Нет, почему.
— Итак, насчет изменения бытия…
— Мне вовсе не нравилось быть революционером.
— Нет? Разве ты не испытывал ненависти?
— Почему, испытывал, но мне это не нравилось. В общем-то…
— Да-да?
— Как ты мил… Я считал политику недостойной деятельностью. Платон говорит, что, будь мир таким, как он задуман, лучшие люди избегали бы постов, а не рвались к ним.
— Н-да. Они к ним рвались, было дело.
— Да. Общественная жизнь неприглядна. Ее человеку навязывают.
— Я часто слышу этот скулеж. Но он ни к селу ни к городу, когда речь идет о необходимости соответствующих мер.
— Но с кем, при каких обстоятельствах, как, с какой целью?
— А-а, в том-то и дело. С кем?
— Ты ведь не веришь в историческую роль классов?
— Опять ты забываешь. Я по части…
— Противоречий. Прошу прощения. Вернемся к нашим баранам — с кем. Ужасный, неразрешимый вопрос. С людьми, сидящими по углам, с индивидуалистами? Им чуть ли не одну-единственную свободу и подавай: любопытствовать — куда же дальше?
— И все же, если б ты вдруг прозрел… Вот ты хочешь сказать, что скудость воображения тебя ведет к отчужденности, но ведь та же самая скудость портит тебя политически. Если бы ты мог взглянуть шире… Ты куда?
— Посмотреть, нет ли в пальто сигаретки. Одну, кажется, оставлял.
— Если б ты мог взглянуть шире…
— Ни малейших признаков курева в доме.
— Охватить целое…
— То есть будь я политическим гением. Я таковым не являюсь. Ну, дальше — что теперь на повестке дня?
— Как быть в данных обстоятельствах.
— Стараться жить.
— Как?
— Tu As Raison, знаешь, а от тебя ведь немного толку. Как — как. Подбросил бы планчик, программу, хоть навязчивую идею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45