Но хохлатка осталась стоять у порога и приблизилась к нам только тогда, когда я подозвал ее. Она медленно подошла ко мне, осторожно взяла клювом крошку, с достоинством развернулась и проглотила угощение лишь у двери. Каким-то своим куриным инстинктом она чувствовала, что ей не место за людской трапезой, и потому деликатно принимала свою порцию, а затем чинно удалялась.
Я уговорил мать отвязать хохлатку, чтобы та могла свободно ходить по дому и двору. Курица настолько привыкла к нам, что мы уже не опасались ее побега. И Цонка, так мы окрестили хохлатку, преспокойно разгуливала по двору в ожидании очередной субботы. Все зависело от моего отца: если он приедет к нам с пустыми руками, то дни ее сочтены.
В субботу отец привез кусок мяса.
Через неделю ему снова удалось раздобыть убоины.
В следующую субботу…
Так Цонка продолжала жить у нас, спала под центрифугой, никогда нигде не пачкала, питалась вместе с нами, сердито разгоняла муравьев на террасе, вообще стала членом нашего эвакуированного семейства, даже хуторяне привыкли к ней и звали ее по имени.
Как я вам уже говорил, в горах было очень славно, зеленели холмы, я, насвистывая, руки в карманах, шагал по хутору, а Цонка семенила вслед за мной. Уставая, я присаживался на землю и смотрел на долину, простиравшуюся внизу. Цонка тоже останавливалась и слегка приседала, умилительно закрывая глаза, когда я протягивал руку, чтобы погладить ее.
Так мы и жили. Прошел месяц, другой, третий, война близилась к своему концу, иногда над нами проносились самолеты, где-то далеко от нас гибли люди, каждое утро по радио передавали сводку о положении на фронтах. И вот однажды долина проснулась в алых всполохах знамен, развешанных на телеграфных столбах… Вот это было время!
Все завертелось, загремело, сместились земля и небо, даже солнце стало казаться другим, а мы, юнцы, неожиданно превратились в мужчин, у нас прорезались новые интересы, в мутирующих погрубевших голосах появились нотки важности, мы позабыли о забавах, книгах, девушках…
За восемь часов на грузовике, набитом мужчинами со «шмайсерами» на шеях, семьями со старухами и младенцами, солдатами с какими-то огромными вещмешками, среди сундуков и узлов, перевязанных подтяжками чемоданов, свернутых рулонами матрасов и покрывал — со множеством остановок, проверок документов, латаний шин, появлений и исчезновений разных людей, после различных свар, ливня и постоянного верещанья детей и животных — через восемь часов мы добрались до Софии. Поздней ночью вошли в нашу запустевшую, покрытую завихреньями пыли квартиру, расстелили на полу газеты, бросили сверху матрасы и улеглись спать.
Война кончилась. Страхи кончились. Мы снова были дома.
А Цонка? О, она критически приглядывалась к новому жилью, выходила на лестничную площадку и даже попыталась сопровождать меня, когда я отправился на улицу. Это же тебе не хутор Добырчин, сказал я ей, а столичный город София, но она не поняла сущности и размаха перемен в ее жизни, просто помотала головой и снова двинулась вслед за мной. Пришлось мне взять ее на руки и отнести в подвал.
А там было мрачно, пыльно и душно. И Цонка сразу же сникла. Разве можно сравнить зеленые холмы с цветущей алычей и этот пыльный темный саркофаг?! Иногда я брал нашу хохлатку наверх, но это мало что меняло. Курица в городской квартире — виданное ли это дело? Но как быть, если она так долго жила с нами, а в этом подвале темно, как в гробу, и вообще…
Роскошные, выкупанные с мылом пекинцы, огромные, вычищенные щеткой доги, бесшумно ступающие породистые кошки — для всех них найдется место у людей. А маленькая сельская хохлатка Цонка была обречена на прозябание в подвале. Сердце у меня так и защемило, когда мне пришлось отнести ее вниз. Потом я три дня выгребал из подвала мусор, старый, рассыпавшийся в порошок уголь, выбрасывал всевозможную рухлядь, а в самом конце побелил стены. В подвале стало легче дышать, но свет все равно сюда не проникал, не было здесь и зеленой травы… В голове мелькнула мысль отнести Цонку в парк и выпустить на свободу — нет, абсурд! Доверчивую курочку схватили бы в охапку и не долго думая сразу же отправили бы в кастрюлю в те суровые и голодные дни. Вернуть ее в Добырчин тогда я тоже не мог. А Цонка перестала кудахтать, скукожилась, гребень ее поник и свесился на одну сторону, она едва-едва раскрывала клюв, когда я протягивал ей крошки…
Цонка, ласково звал я ее, Цонка…
А потом…
Рядом с нами был еще один дом с небольшим палисадником — наших соседей Секуловых. По палисаднику разгуливал огромный, красный и важный петух. Я всегда предполагал, что этот сударь — ветреный субъект, вид у него был прямо-таки фанфаронский. Он ходил по травке, точно хозяин всей земли, и то и дело чистил перышки. В общем, дурак дураком, зато грудь колесом. Именно этот петух вальяжно переминался с ноги на ногу в соседском палисаднике, когда я, пообедав, вынес Цонку из подвала и усадил ее на парапет кухонного балкона, чтобы и она могла порадоваться жизни. Стояла теплая, веселая осень, тополиные листья трепетали на ветру, по небу скитались легкие облака, было чудесно, Цонка поморгала, поморгала с непривычки к яркому свету, потом дернула головой, радостно загомонила свое «ко-ко» и заерзала на парапете.
И в это мгновенье она увидела петуха Илии Секулова.
— Цонка, Цонка, что делаешь, — закричал я. — Что с тобой? Погоди, Цонка!
Но было поздно. Неожиданно она пружинисто подалась вперед, решительно закудахтала: «Врях-тах-тах»… и взлетела.
Взлетела и шмякнулась о землю. Разбилась.
Вы все поняли?
Вы поняли, что произошло и почему?
1 2 3