Честно сознаюсь – до сих пор не знаю точного смысла этого выражения, но помню, что мы с сестрой сразу поняли, что нашему гостю грозит какая–то опасность, и, не сговариваясь, решили, что никому и ни за что не скажем о нем ни слова. Разумеется, мне легче было промолчать, чем Сане. Иван Иваныч сидел на лежанке, подложив под себя руки, и слушал, а она болтала. Все уже было рассказано: отца забрали в тюрьму, мы подавали прошение, мать привезла нас и уехала в город, я – немой, бабка Петровна живет – второй дом от колодца, и у нее тоже есть борода, только поменьше и седая.– Ах вы, мои милые, – сказал Иван Иваныч и легко соскочил с лежанки.У него были светлые, глаза, а борода черная и гладкая. Сперва мне было странно, что он делает руками так много лишних движений; так и казалось, что он сейчас возьмет себя за ухо через голову или почешет подошву. Но скоро я привык к нему. Разговаривая, он вдруг брал в руки какую–нибудь вещь и начинал подкидывать ее или ставить на руку, как жонглер.В первый же день он показал нам множество интересных затей. Он сделал из спичек, коры и головки лука какого–то смешного зверя, напоминавшего кошку, а из хлебного мякиша – мышку, и кошка ловила мышку и мурлыкала, как настоящая кошка, Он показывал фокусы: глотал часы, а потом вынимал их из рукава; он научил нас печь картошку на палочках, – словом, эти дни, которые он провел у нас, мы с сестрой не скучали.– Ребята, а ведь я доктор, – однажды сказал он. – Говорите, что у кого болит? Сразу вылечу.Мы были здоровы. Но он почему–то не захотел идти к старосте, у которого заболела дочка. Но в такой позицииЯ боюся, страх,Чтобы инквизицииНе донес монах, – сказал он и засмеялся.От него я впервые услышал стихи. Он часто говорил стихами, даже пел их или бормотал, подняв брови и сидя по–турецки перед огнем.Сперва ему, кажется, нравилось, что я ни о чем не могу его спросить, особенно когда он по ночам просыпался от каждого скрипа шагов за окном и долго лежал, опершись на локоть и прислушиваясь. Или когда он прятался на чердаке и сидел, пока не стемнеет, – так он провел один день, помнится, праздник Егория. Или когда он отказался познакомиться с Петровной. Но прошло два–три дня, и он заинтересовался моей немотой.– Ты почему не говоришь? Не хочешь?Я молча смотрел на него.– А я тебе скажу, что ты должен говорить. Ты слышишь, стало быть, должен говорить. Это, брат, редчайший случай, коли ты все слышишь – и немой. Может, ты глухонемой?Я замотал головой.– Ну, вот. Значит, заговоришь.Он вынул из заплечного мешка какие–то инструменты, пожалел, что мало света, хотя был ясный солнечный день, и полез мне в ухо.– Ухо вульгарис, – объявил он с удовольствием, – ухо обыкновенное.Он отошел в угол и сказал шепотом: «Дурак».– Слышал?Я засмеялся.– Хорошо слышишь, как собака. – Он подмигнул Сане, которая, разиня рот, смотрела на нас. – Отлично слышишь. Что же ты, милый, не говоришь?Он взял меня двумя пальцами за язык и вытащил его так далеко, что я испугался и захрипел.– У тебя, брат, такое горло! Чистый Шаляпин. Н–да!Он с минуту смотрел на меня.– Нужно учиться, милый, – серьезно сказал он. – Ты про себя–то можешь что–нибудь сказать? В уме?Он стукнул меня по лбу.– В голове, понимаешь?Я промычал, что да.– Ну, а вслух? Скажи вслух все, что ты можешь. Ну, скажи: «да».Я почти ничего не мог. Но все–таки сказал:– Да.– Прекрасно! Еще раз.Я сказал еще раз.– Теперь свистни.Я свистнул.– Теперь скажи: «у».Я сказал «у».– Лентяй ты, вот что! Ну, повторяй за мной…Он не знал, что я все говорил в уме. Без сомнения, именно поэтому с такой отчетливостью запомнились мне первые годы. Но от моей немой речи еще так далеко было до всех этих «е», «у», «ы», до этих незнакомых движений губ, языка и горла, в котором застревали самые простые слова. Мне удавалось повторять за ним отдельные звуки главным образом гласные, но соединять их, произносить их плавно, не «лаять», как он мне велел, – вот была задача!Только три слова: «ухо», «мама» и «плита», получились сразу, как будто я произносил их когда–то, а теперь оставалось только припомнить. Так оно и было: мать рассказывала, что в два года я уже начинал говорить и вдруг замолчал после какой–то болезни.Мой учитель спал на полу, покрывшись полушубком и положив под сенник какую–то металлическую светлую штуку, а я все ворочался, пил воду, садился на постели, смотрел в замерзшее узорами окно. Я думал о том, как я вернусь домой, как стану говорить с матерью, с тетей Дашей. Я вспомнил первую минуту, когда я понял, что не умею, не могу говорить: это было вечером, мать думала, что я сплю, и, бледная, прямая, с черными косами, переброшенными на грудь, долго смотрела на меня. Тогда впервые пришла мне в голову горькая мысль, отравившая мои первые годы: «Я хуже всех, и она меня стыдится. Повторяя „е“, „у“, „ы“, я не спал до утра от счастья. Саня разбудила меня, когда был уже день.– Я к бабушке бегала, а ты все спишь, – сказала она бистро. – У бабушки котенок пропал, его Мурка в котел снесла. А Иван Иваныч где?Сенник лежал на полу, и еще видны были примятые места: голова, плечи, ноги. Но самого Ивана Иваныча не било. Он подкладывал под голову заплечный мешок – и мешка не было. Он покрывался полушубком – не было и полушубка.– Иван Иваныч!Мы побежали на чердак – никого.– Вот те крест, он спал, пока я к бабушке бегала, я на него еще посмотрела, вижу – спит, думаю – пока я к бабушке сбегаю. Санька, смотри! На столе стояла черная трубочка с двумя кружками на концах: один плоский, побольше, другой маленький и поглубже. Мы вспомнили, что Иван Иваныч вынимал ее вместе с другими инструментами из заплечного мешка, когда смотрел мои уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33