Все на него уставились. Еще бы! После того как ушли Луэлла и Эдда, он теперь Мистер Кино. Говорят, его контора наверху.

18
Я дома. Шторы приподняты, и какое-то время я всматриваюсь в сверкающую пятидесятифутовую фигуру девушки, медленно вращающуюся перед «Шато Мармон». Она меня гипнотизирует; для меня – это символ Голливуда.
Пока никаких контактов с Расти. Он один раз был на пластике, но мы не разговаривали; он нервничал больше, чем обычно, и был в моем присутствии замкнутым и угрюмым. Его майка все еще в ящике моего стола, и стол теперь пахнет им; от резкого мускусного запаха я совершенно слабею, к несчастью, у меня нет возможности обонять оригинал, поскольку тот держится на почтительном расстоянии от меня. Надо поскорее вводить в действие вторую часть моего плана.
Тем временем, к моему удивлению, Мэри-Энн ведет себя со мной необыкновенно дружелюбно. Когда вчера я сказала ей, что мисс Клафф считает ее очень талантливой, она необычайно обрадовалась.
– Это чудесно, что мисс Клафф так думает. И мне нравится петь, но Расти говорит, что в одной кровати есть только одно место для звезды… я имею в виду в семье, – она осеклась и мило зарделась от своей ошибки, было видно, что это их любимая шутка.
– Понятно, что именно так он и говорит. На мужчин это похоже.
– Но мне это нравится. Правда. Я думаю, что мужчина должен командовать, так чтобы девушка знала свое место.
– Боюсь, что это несколько старомодная точка зрения, – я старалась говорить осторожно, мягко. – Особенно сейчас, когда отношения между полами меняются так быстро, женщины становятся агрессивны, а мужчины пассивны и…
– Как раз это я и ненавижу! – Мэри-Энн произнесла это с неожиданной страстью. Прекрасно. Оказывается, эта тема уже беспокоила ее и раньше. Отлично. – Я ненавижу этих юношей, которые плывут по течению, берут, что идет им в руки, и не думают о своих близких. Это ужасно, но очень многие теперь так живут. Поэтому-то я и держусь за Расти. Он настоящий мужчина.
Забавно. Я подумала о беззащитных ягодицах «настоящего мужчины», вздрагивающих при моем прикосновении. Я в состоянии изменить ее представление о Расти. Но это позже. Сейчас я должна завоевать ее дружбу, даже любовь. Этого требует план.
Хотя мы с доктором Монтагом обменивались письмами не реже одного раза в неделю, я чувствовала себя немного виноватой, что не рассказала ему о своей затее (эти записки дадут вам пищу для размышлений, дорогой Рандольф). Кроме того, мы постоянно обсуждаем эту тему (здесь у нас наибольшие расхождения во взглядах): перемены в отношениях между полами. Будучи иудеем, с одной стороны, и неофрейдистом – с другой, он не в состоянии полностью отрешиться от законов Моисея. Для еврея семья – все; если бы этого не было, религия, которой они так дорожат (но, к счастью, не пользуются на практике), давно бы уже приказала долго жить, а с ней и их губительное чувство идентичности. Из-за этого нормальное человеческое стремление к сексуальной раскрепощенности буквально деморализует еврея. Ветхозаветный запрет взирать на отцовскую наготу – это квинтэссенция пуританизма, для которого нестерпима мысль, что мужчина сам по себе может обладать естественной привлекательностью, эстетической или чувственной. Фактически они ненавидят мужское тело и совершают ритуальное обрезание пениса, по-видимому, с целью так повредить мужчину, чтобы сделать его непривлекательным. В общем, эта религия даже более отвратительна, чем христианство.
Доктор Монтаг, однако, – человек мыслящий, хорошо осознающий тот вред, который был причинен в детстве ему, ребенку, выросшему в семье торговца кошерным мясом, чья жена хотела, чтобы сын стал раввином. И хотя взрослый Рандольф был конформистом, он выбрал профессию дантиста – последнее прибежище несостоявшегося раввина. Стоматология ему быстро приелась (не зубы его интересовали, а язык), и так он стал психологом, его книга «Сексуальная роль и/или ответственность» просто камня на камне не оставила от Карен Хорни , не говоря о прочих.
Майрон и я познакомились с доктором Монтагом несколько лет назад на лекции Майрона «Фрейд и фильмы сороковых» (эта лекция легла в основу главы о Бетти Хаттон и Марте Рэй в его книге о Паркере Тайлере). Не стоит говорить, что народу было немного. На лекциях Майрон нервничал, и его голос становился пронзительным, если он чувствовал, что слушатели с ним не очень согласны, а так обычно и случалось: с его концепциями чаще всего не соглашались, что, впрочем, можно сказать о любом по-настоящему оригинально мыслящем исследователе.
В тот знаменательный вечер Майрон вынужден был перейти на крик, чтобы как-то справиться с шикающей и свистящей аудиторией (эта лекция проходила, как и многие другие его лучшие выступления, в гриль-баре «Голубая сова» на 132-й улице; место, где происходили хэппенинги еще прежде, чем они стали известны как хэппенинги, и там, конечно, читали стихи). Когда лекция закончилась и освистывание прекратилось, к нам подошел сильно обросший мужчина с синими щеками.
– Я – Рандольф Спенсер Монтаг, – сказал он, захватив в свою огромную ладонь трясущуюся руку Майрона. – Доктор Монтаг, – добавил он безо всякого нажима или гордости, просто как констатацию факта, – и я хочу, чтобы вы знали, что вы сделали новый шаг в направлении, в котором я тоже пытаюсь продвинуться.
Они проговорили до утра. Никогда прежде я не видела Майрона столь возбужденным, столь энергичным, столь восторженным, как в ту ночь, когда ему посчастливилось встретить человека, чей склад ума был настолько схож с его собственным. Здесь не место для анализа их совместных достижений (Вы знаете лучше, чем кто-либо другой, Рандольф, – для Вас это существенно, – что записи, которые я делаю, лучше всего способствует внутреннему освобождению;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62