Болела ссадина на руке, жгло растянутую мышцу на спине. Падала и поднималась белая стена вместе с волнующимся на ветру шелковым пологом. Он открыл глаза. Под ухом тикали часы. Шевельнул рукой и почувствовал резкую боль.
Рядом сидел Кроу.
– Полдень, – сказал он. Покрасневшими глазами и носом-клювом он походил на птицу.
– Что?
– Надо зажечь факел.
Остальные спали. Кто-то дежурил у мерно стонавшего генератора. Очевидно, Таунс, – рядом его не было.
– Пошли.
Пошатываясь, отлили немного масла из правого двигателя. Для фитиля воспользовались обрезком чьей-то брючины. Дым поднимался под углом к западу – опять ветер дул не с севера, не с моря. Сквозь горячие волны золотистого воздуха нетвердо зашагали обратно в тень хвоста. Белами хрипло сказал:
– Придется просить Таунса, чтобы увеличил норму.
– Дело ваше. Я просить не могу. Я ведь делюсь с беднягой Бимбо.
– Боже мой! Осталось всего на четыре дня. – Десять минут, которые они провели на солнце, вызвали сильное потоотделение. – Если все мы решим увеличить рацион, то хватит только на три.
– Я обещал Робу, что присмотрю за Бимбо.
Они заметили, что Стрингер чем-то занят в тени установленного на козлах крыла. Он стоял на плоском камне. Никто не видел его спящим.
– Он не человек, – сказал Кроу. Он так и не понял, что же все-таки произошло сегодня на рассвете. Ни с того ни с сего Стрингер надулся как гусь.
– Чего это он? – спросил Альберт у Белами.
– Ты же назвал его "Стринджи".
– Я? А что мне, лордом его величать?
– Он чувствительный.
– Да ну?
Чувствительный? В это трудно было поверить. Должна быть какая-то другая причина. Он даже не помнил, как сказал это слово. Он нагнулся, чтобы перевести дух, а над ним все скрипел нудный голос Стрингера, вот он и сказал ему, чтобы пошел пописать, и больше ничего. Его бы на пару деньков в Джебел, где так окрестят... Только не ублюдком. Это ругательство почему-то не любят. Но никто ведь его так не обозвал. Чего же он нагрелся?
Кроу опять прилег и попробовал уснуть, но сна не было. В час дня пошли гасить факел. Остатки дыме поднимались вверх. Ветер замер, и опять застыл шелковый тент над головой.
– Может, помочь Стрингеру? – предложил Белами.
– Ты что, рехнулся? – Кроу опять вытянулся в тени. – Если мы не перестанем потеть, это конец! Знаешь что? Последний раз я мочился вчера утром. Мы засыхаем, Дейв. Рано или поздно ссохнемся.
– А Стрингер – не человек?
Стон генератора прекратился, и из самолета вышел Таунс. Весь в поту, он упал на песок рядом с Мораном. Монотонное верчение шкива усыпляло. Теперь в кабине управления можно было только сидеть, потому что крыло сильно подмяло крышу. Его беспокоил запах горючего: то ли разорвали один из баков, когда передвигали крыло, то ли на жаре рассохлись клапана. В кабине был постоянный запах, а щетки динамо искрили. Сидя у генератора, он мучил себя кошмарами: если произойдет загорание, то взорвется бак в крыле, лежащем прямо на крыше, и, прежде чем они успеют пустить в ход огнетушители, пламя охватит весь самолет. Не станет последнего укрытия. И был еще Кепель, которого нельзя трогать с места. У сержанта Уотсона есть пистолет. К нему и придется прибегнуть, прежде чем огонь доберется до мальчишки.
Из-за работ с крылом Кепеля придется все-таки передвинуть: в любой момент возможна случайная искра от трения. Прошлой ночью слышно было, как плещется горючее в баке. При этом все время терся трос лебедки. Но слить горючее некуда, кроме как в левый бак, а это удвоит вес с одной стороны – тогда не выдержат козлы.
Немецкого мальчика двигать придется, а это его убьет. Снова откроется кровотечение, и он потеряет и кровь, и влагу: с потерей крови автоматически увеличивается жажда. Кепель и сейчас выпивает по полторы пинты в сутки. Так что с этим ничего не поделаешь. Остается вдыхать пары, сидя в кабине, а если этому суждено случиться, то придется прибегнуть к пистолету сержанта.
Моран спросил:
– Чья очередь, Фрэнки?
– Белами.
– Я позову его.
Первые два часа помогал свет новой луны – смягчал тени, отбрасываемые лампой. Они подперли рельс самым большим камнем и подставили под середину крыла козлы, так что к полуночи конец его был уже на высоте человеческого роста. Отдыхали, не вступая в разговоры, потому что от прикосновения к зубам болел язык, а губы стали малоподатливы.
Едва успели возобновить работу, как увидели, что со стороны пустыни кто-то приблизился к освещенному кругу и упал на самом его краю. Кроу бросился на помощь и, узнав лицо, выдохнул: "Боже!"
Лицо было обожжено, между высушенными губами торчал черный язык. Тело распласталось на песке, только рука тянулась вперед, к свету.
Подошел Лумис.
– Кто это?
– Капитан Харрис.
* * *
Его уложили в салоне на двух сиденьях, укрыли куртками и велели Тилни, как самому слабому, присматривать за ним. Таунс наполнил бутылку, поднес к сморщенному рту и вливал воду, пока не открылись глаза. Харрис тупо уставился на них. Вцепившись в бутылку, издал устрашающий горловой рык. Немного воды пролилось, пришлось силой отвести руку.
Они спрашивали только одно: где Робертс? Капитан глухо прохрипел: "Потерялся".
В пустыне потеряться – значило умереть.
Продолжая работать рядом, ни Белами, ни Кроу не заговаривали. Оба знали Роба почти год. В поселке нефтяников это большой срок. Трудно было забыть лицо капитана Харриса, то, как он смотрел на освещенную площадку. Такими в недалеком будущем станут они сами.
Тилни вздрогнул, увидев в двери самолета сержанта. Странным голосом Уотсон сказал:
– Выйди на минутку, сынок, помоги там.
Оставшись наедине со своим офицером, он наклонился над ним, пристально вглядываясь в испеченное лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61