Вместо пистолетов, заткну я за пояс чернильницу и свёрток бумаги; в лядунку положу Коран; не буду ни ходить на цыпочках, ни вертеться, ни подбивать вверх пояса, ни выгибать плечей назад, ни качать руками кругом себя. Словом, оставлю все приёмы франта, какими старался отличать себя, будучи помощником помощнику главноуправляющего благочинием, а обверну лоб шалью; спрячу кудри, чтоб доказать свету презрение моё к его суете; сгорблюсь дугою, опущу вниз голову, потуплю глаза и буду держать руки закинутые за пояс спереди или отвесно прижатые к лядвеям, без всяких признаков гордости и тщеславия. При такой учёной и благочестивой наружности какая собака догадается, что я осёл или вольнодумец? Если и случится сказать глупость, то довольно вслед за тем вздохнуть, воскликнуть: «Нет бога, кроме аллаха!» – или: «Он один мудрость и истина!» – пошевелить тихонько губами и пропустить сквозь пальцы десяток шариков чёток – и та же самая глупость покажется чудом ума и познания людям, привыкшим предполагать, что под чалмою и кислым лицом муллы – все совершенства человеческой природы. К тому ж, списав собственною рукою весь Коран, приобрету я уважение у народа, а сам получу ту пользу, что усовершенствую свой почерк и буду в состоянии чётко и красиво писать другим прошения, договоры, заёмные, а в ином случае и любовные письма, на которые уж не пожалею ни гипербол, ни красных чернил!»
«Но куда и к кому мне обратиться? – подумал я после некоторого соображения. – Чтоб вступить на поприще законника и святоши, надобно иметь сильное покровительство. Иначе богословы загрызут, заклевещут, затравят ханжами меня, бедного грешника. Вот как сделаю. Поеду наперёд в Кум, к благодетелю моему, муджтехиду. Кажется, что я поселил отличное о себе мнение не только в его уме, но и его учеников. Авось они отрекомендуют меня кому-нибудь в катибы, или писцы! Притом же я оставил муджтехида так внезапно, что прежде всего надобно исправить невольно сделанную в отношении к нему неучтивость и доказать ему свою признательность. Для этого куплю теперь молебный ковёр, который имел в виду представить ему в подарок, когда жил в ограде святилища. Эта вещь представляла мне двойную выгоду. Сложив ковёр вчетверо и положив на седло, мне мягче будет сидеть, пока доеду до Кума; разостлав же его перед муджтехидом, найду себе богословское его благоволение, и – кто знает? – может статься, залечу на нём далее, нежели Аладдин на своём волшебном ковре!»
Сказано и сделано. Я купил прекрасный коврик, искривил лицо как только мог жалче и, готовясь в дорогу, нарочно ничего не ел три дня сряду, чтобы казаться бледным, истощённым постоянными умерщвлениями плоти. Одно только мучила меня недоумение: заплатить ли мне, до отъезду, издержки на погребение покойного родителя или же вымыкнуться тишком из Исфагана и заставить Ахуна и мать свою удовлетворить их из утаённого ими имения? Сердце моё сильно клонилось к последнему образу очистки расчётов моих с муллами, плакуньями и умывальщиками; но благоразумие одержало верх над скупостью. Не желая заслужить от них имени падар-сохтэ, я пошёл и заплатил каждому, что следовало.
С матушкою простился я, не пролив ни одной слезинки. Она также не слишком была опечалена новою со мною разлукой. У неё были свои виды, у меня свои; по роду же наших соотношений, казалось, что чем менее будем мешать друг другу, тем будет для нас лучше. Нетрудно было предвидеть, что, прибрав вместе с Ахуном большую часть чужого наследства, они, когда приступят к его разделу, то не иначе кончат дело, как соблазнительною ссорою или супружеством. Последнее соединяло в себе более вероятностей, и я, сказав им: «Бог ваш покровитель!» – закинул ногу через лошака и уехал.
Глава XI
Свидание с богословом. Хаджи-Баба определяется в писцы к знаменитому чиновнику
Я оставил Исфаган на заре и к полудню далеко уже очутился по кумской дороге. Не теряя напрасно времени в путешествии, я отказался даже от наслаждений, которые представлял мне город Кашан, если бы я пожелал отдохнуть в нём дня два. Я ехал безостановочно, пока не увидел позолоченного купола гробницы Фатимы.
Оставив лошака в караван-сарае, я взял ковёр под мышку и отправился к муджтехиду. Дверь его была всегда отворена, потому что он не держал буйной толпы слуг, которою наши персидские вельможи отгораживаются от желающих говорить с ними. Положив ковёр у дверей, я скинул туфли и вошёл в приёмную комнату, где добрый старец сидел уединённо в углу и читал книгу.
Муджтехид тотчас узнал меня, приветствовал вежливо и просил садиться. Я сел с должным почтением, на самом краю войлока. Он спрашивал меня, где я был всё это время, чем занимался и что думаю делать. Я рассказал ему об исфаганских своих приключениях с тою же откровенностью, с которою некогда описывал ему несчастное происшествие с Зейнаб, утверждая, что чувствую в себе непреодолимое рвение к святой жизни, и просил его доставить мне место и возможность доказать ревность свою к вере.
Он подумал несколько и отвечал, что сегодня именно получил из Тегерана письмо от муллы Надана, который нигде не может сыскать себе человека, способного быть при нём полуписцом и полуслугою, хоть берётся обучить его всему нужному и со временем вывесть в муллы.
Сердце забилось во мне от радости, потому что такое именно место было предметом мечтаний моих во всю дорогу. «Полуучёность и полупроворство – это картина моих дарований!» – подумал я и тотчас же просил муджтехида не оставить меня своим покровительством. Охотно согласясь на моё желание, он собственноручно написал записку к мулле Надану, приложил к ней свою печать, обстриг ножницами, свернул и, отдавая мне, примолвил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150