«Немецкий национал-социализм», 1933).В результате разгрома в СССР сменовеховского движения, закрытия ряда эмигрантских нововеховских изданий Устрялов снова оказывается в одиночестве, и постепенно на рубеже 30-х годов мысль его эволюционирует сперва к сомнению относительно правильности позиции «Смены вех», а затем и к отказу от идеологии национал-большевизма в пользу большевизма (по его словам, «Сталин – типичный национал-большевик.»). Завершением этой эволюции стало возвращение Устрялова в СССР в мае 1935 года, вскоре после продажи КВЖД Японии.Некоторое время до своего ареста Устрялов работал профессором экономической географии Московского института инженеров транспорта, сотрудничал в центральной печати. На принятие «сталинской» конституции последовательный отрицатель правового государства откликается статьей «Рефлекс права». Вскоре по неподтвержденному обвинению в том, что он «с 1928г. являлся агентом японской разведки», а в «1935г. установил контрреволюционную связь с Тухачевским», Устрялов был арестован, затем осужден и в тот же день расстрелян, была также репрессирована его жена. Волна реабилитации 50-х годов не коснулась Устрялова, решение о начале его посмертного восстановления в правах было принято относительно недавно. * * * Несмотря на соблазнительное мнение некоторых исследователей (напр., М.Агурского), национал-большевизм Устрялова никак нельзя связать с каким-либо порождением славянофильства, так как первый никогда не признавал приоритет основоположников последнего (Хомяков) – сперва Церковь, а уж затем государство. Скорее речь может идти о своего рода нравственной мутации: Устрялову явно не импонирует Константин Аксаков с его утверждением, что русский народ – народ отнюдь не государственный; не захватывает его и аксаковский пафос: «пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла».Для Устрялова Государство всегда было с большой буквы. Его притягивает государственное величие, воплощенное в Петре Великом («Политическая доктрина славянофильства», 1925), не вызывает раздражения и «петербургский период» русской истории («Судьба Петербурга», 1918), истово ненавидимые всем цветом раннего славянофильства. Ему не приемлемо кошелевское: «Без православия наша народность – дрянь». С этим вполне коррелирует и критика Устряловым федоровского «Общего Дела» («Проблема прогресса», 1931), «натуралистический оптимизм» которого ассоциируется у него не иначе как с непониманием трагичности, катастрофичности всей человеческой истории.В то же время Устрялов – честный и скрупулезный диалектик. Немного найдется исследователей, не побоявшихся открыто и серьезно рассуждать о «стихии государства». Лишь гениальные единицы в состоянии «подняться» до мифологизации русского народа как народа истово государственного, мистифизировать идею Государства, поставив последнее не в пример «выше общества». Непротивление Государству насилием – постоянный лейтмотив политической мысли национал-большевизма. При этом поражает устряловский титанизм всегда принимать власть такой какова она есть, во всей ее фактической неприглядности. Диалектика Гегеля применительно к новейшей русской истории постепенно превращается для Устрялова в политический фатализм, и в этом смысле харбинский мыслитель поистине является духовным наследником бесконечного русского иосифлянства.О.А. Воробьёв26 июля 1998г. 1. Предисловие В ряду глубоких изменений внесенных в мир мировою войной, особое внимание привлекает к себе своеобразный кризис государственных форм, связанных с характерными новыми явлениями в области политической жизни. Конечно, не война породила эти явления, – напротив, она сама явилась результатом и признаком их созревающей реальности. Она лишь их обнаружила, подчеркнула, заострила. Они зрели в недрах XIX века и, как видно, представляют собою нечто естественное и закономерное.Нередко приходится слышать, что наиболее поучительными и показательными участками современного мира цивилизованных народов должны быть признаны две страны: Россия и Италия. Указывают, что послевоенные революции в этих странах, при всей их внешней полярности, отмечены одинаково печатью яркой исторической оригинальности, некоей знаменательной новизны. Если грандиозность размаха и масштабов русской революции ныне уже вряд ли в ком вызывает сомнения, если в облик преображенной великою революцией русской государственности всматриваются отовсюду пытливые и пристальные взоры, – то нельзя отрицать, что и итальянские события последнего десятилетия привлекают к себе достаточно зоркое внимание, весьма напряженный интерес.Все чаще и чаще встречаешь в государственно-правовой литературе признания, что именно Россия и Италия становятся ныне волею судьбы в центре и фокусе общего внимания Известная муссолинистка Сарфатти, сопоставляя и противопоставляя «Кремль и Капитолий», персонифицирует большевизм и фашизм «в азиатском полубоге Владимире Ленине» с одной стороны и «римлянине Бенито Муссолини» – с другой. См. M. G. Sarfatti «Mussolini», Lebensgeschichte, Leipzig, 1926, s. 2; ср. также F. Cambo, «Autour du fascisme italien», Paris, 1925, p. 10-11.

. Падение Габсбургов, Гогенцоллернов и султанов не слишком потрясло мир и не заставило ученых обратиться к пересмотру некоторых, уже поседевших за столетнюю свою жизнь, государственно-правовых представлений: словно лопнул Морган или Ротшильд, не более! Но события в России и Италии ставят в порядок дня вопрос о существенной переоценке целой цепи начал, на которых покоилось конституционное и демократическое государство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71