* * *
Время шло, и ничего не происходило. Вернее, происходило самое худшее. Господин Скоробогатов проигнорировал мою выходку.
От тоски я без всякой необходимости попила чаю и прилегла на постель поверх покрывала.
Огромную квартиру окутала тишина. Я лежала, такая маленькая, незащищенная, одинокая и никому не нужная.
* * *
В первый год нашего союза господин Скоробогатов был занят день и ночь. Он куда-то ездил, с кем-то встречался. А когда бывал дома, непрерывно разговаривал по телефону, что-то писал, читал неведомые бумаги…
В квартире постоянно толпились какие-то люди.
Кто-то приходил, кто-то уходил. Одни забегали на минутку, другие проводили целый день, а кое-кто и оставался ночевать…
Их всех приходилось кормить. Каждый день я варила борщ в восьмилитровой кастрюле, крутила по сотне котлет, пекла пироги…
Иногда, выйдя ночью в туалет, я видела свет в кухне и, зайдя, обнаруживала там едоков.
Господин Скоробогатов легко, как нож в масло, вошел в новое состояние и в новые отношения.
Свобода физическая, свобода выбора и еще какие бывают свободы… И он как рыба в воде.
Я скоро перестала удивляться. Работая как одержимый, господин Скоробогатов, казалось, весь мир заставлял вращаться вокруг себя. Нашлось дело и мне.
В сопровождении Олега Чешко я колесила по стране, встречалась с людьми, передавала то, что нельзя было доверить обычным каналам связи.
Олег — тридцатилетний, дурашливый, абсолютно лишенный чувства страха и предельно надежный, теперешний начальник службы безопасности у Скоробогатова, тогда был моим постоянным спутником. Мы попадали в разные — порой неприятные, порой откровенно опасные — ситуации. Но у меня не только волос с головы не упал, на меня не осмелилась сесть ни одна пылинка.
Олегу есть за что благодарить Скоробогатова.
Осужденный за превышение допустимой обороны (подстрелил мерзавца при задержании, когда тот кинулся на него с ножом), а на самом деле за то, что слишком близко подобрался к сильным мира сего, в лагере лейтенант милиции Чешко был обречен на скорую мучительную смерть. Господин Скоробогатов спас ему жизнь. И обрел преданного друга.
В те времена мы редко виделись. Иногда я заставала Костю на кухне. Он что-нибудь ел и глядел прямо перед собой, напряженно обдумывая очередную операцию. На худом лице огромные глазищи. В них хитрый блеск и какое-то недоступное мне знание.
И уж совсем редко по ночам в мою дверь раздавался стук. Он просовывал голову и неизменно спрашивал:
— Не помешаю?
И наступали чудесные минуты, наполненные нежностью. Костины губы чуть горчили от табака, дыхание пахло зубной пастой. Горячие неумелые руки робко двигались по моему телу. У меня кружилась голова.
Я обнимала Костю, и он, затихал, согреваясь в моих руках.
Для него это было самым главным. Он мог лежать сколь угодно долго совершенно неподвижно, сводя меня с ума, доводя до исступления.
Бывало, что усталость брала свое и он засыпал. а я лежала рядом, с удивлением прислушиваясь к бушующему во мне желанию.
Но чаще в какой-то момент мужское тело в моих руках становилось властным и нетерпеливым.
Его поцелуи обжигали кожу, сильные руки по-хозяйски уверенно обнимали меня.
Наша близость была источником радости для нас обоих. Мы встретились уже не очень молодыми людьми, но так уж случилось, что эта сторона человеческих отношений была нам малоизвестна. И мы вместе открывали ее для себя.
* * *
Нежные теплые губы легко коснулись моего лица.
На границе между сном и явью мне показалось, что он рядом, и по моему телу волной прокатилась дрожь.
Господи! Помоги мне. Чего это вдруг я начала об этом вспоминать? Мне уже пора о душе подумать, а я без мужика измаялась.
Я попыталась себя усовестить и, кажется, начала засыпать.
* * *
Резкая тревожная ночная трель телефонного звонка. Трясу головой, пытаясь проснуться. На часах двадцать пять минут десятого. Значит, я сплю всего минут десять — пятнадцать, а разоспалась, никак не проснусь.
Трубка выскальзывает из непослушных пальцев, но мне все-таки удается пристроить ее к уху.
— Мама…
Какой тоненький больной голосок. Больно бухает сердце. Лялька, девочка моя.
— Мама!.. — тоненько плакала трубка.
— Лялька, доченька, что? Кто обидел?
— Я умираю, мамочка. У меня рак. Рак печени.
— Нет! Лялька, девочка моя, нет.
Этого не может быть. Лялька, девочка моя, этого не может быть. Я поверила. Почему я сразу поверила?
— Да. Мамочка, я боюсь. Сегодня они сказали, мне осталось три месяца. Я не хотела тебе говорить.
Мне было стыдно. А теперь… Я не верила, что умру, думала, справлюсь. Но у меня боли. Болит и болит.
Все время. К кому только Миша меня не возил. Надежды нет. Сегодня мне назначили уколы. Наркотики.
Это конец.
— Подожди. Не паникуй. Врачи могут ошибаться.
— Они не ошибаются.
— Даже если не ошибаются. Три месяца — не завтра. Еще есть время. Мы поедем за границу. В лучшую клинику. Наверняка где-то умеют лечить твою болезнь. Мы узнаем где и поедем.
— Уже поздно. Меня нельзя вылечить.
Но тихий слабый голос у моего уха зазвучал иначе.
В нем появилась слабая надежда. И я продолжала, обрадованная и этой малостью:
— Пусть не вылечат. Будешь жить не очень здоровой. Не ты одна, таких много. Лишь бы подольше.
— Мамочка, я люблю тебя!
Я почувствовала, что она улыбается, и слезы, медленно скапливаясь в моих широко раскрытых глазах, перелились через край. Я не всхлипнула, не шмыгнула носом, бодро и ласково закончила разговор и только потом уткнулась мокрым лицом в сложенные на столе ладони.
Лялька, Лялька, девочка моя…
Как случилось, что мы стали чужими?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74