Особенно, как
все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по
револьверу и жаловался:
- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пя-
том году порола, - пулю не могу всунуть.
- Там дети, товарищ. Женщины.
- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие
люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из
подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная
пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ла-
донь.
- Гнать туды пароход!..
- Товарищ Никифоров...
- Тише, давай высказаться! Обожди.
- Сами знам.
Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшие-
ся тела и кричал:
- Ступай наверх! Не пройти.
- Жарко. Яйца спекутся...
- Хо-хо-хо!..
И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сап-
фирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фи-
гурки патрулей на песчаных улицах.
- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только
прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно
отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил
он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
И Запус отвечал медленно:
- Жду.
Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его
широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кон-
чать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
- Долго ждали, подождем еще.
- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают -
утопил, будто, попа-то ты.
- Пускай.
- И взаболь утопить надо. Не лезь.
Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
- Много в нем офицеров?
- Не знаю.
- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить.
Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты.
Скоро уборка.
Отойдя, он тоскливо спрашивал:
- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:

На диком бреге Иртыша...

Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна ле-
жала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не
могли оцарапнуть.
Слова пахли водой - синие и широкие...
Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и
Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он
хлопал прикладом в пол и кричал:
- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам.
Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокиды-
вались...
Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки.
Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды.
Вечера - сторожкие и чуткие звери...
Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдер-
жать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как
смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец
с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
- Пропуски имеите, товарищи?
И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
Олимпиада говорила:
- У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
- Надо.
Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей),
зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса
словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
- На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У ме-
ня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
- На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и
рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего
делать. Поняла?
- Я хочу на пароход.
- Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи
у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись,
глаз - смола расплавленная.
- Арестуй.
- Арестую.
- Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
- Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый -
только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
- Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
- Врут, живой. В каюте сидит.
- Можно посмотреть?
Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
- Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и
писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине
говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунис-
тических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
Олимпиада оправила волосы:
- Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
- Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
- Знаю. Зачем?
- Надо. Программу переводить.
- Но я писать не умею.
- Найдем.
- Значит, пойду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56