Хотите, объясню, как представляю себе развитие событий последовательно одно за другим?
— Слушаю вас. Только говорите тише: мы разбудим Жору.
— А я и не сплю вовсе, — подал голос пилот. — Я уже давно не сплю. Ну, так как же оно было, по-вашему?
— Ветлугин и Овчаренко находились на поселении в деревне Последней, там, где теперь Океанск. Читали об этом? — обратился я к пилоту.
— Нет, не пришлось как-то.
— Об этом сообщали в свое время. Ну вот! В 1916 году ссыльные решили бежать. Сговорились с американским контрабандистом Гивенсом — тот второе лето приходил в устье реки, торговал из-под полы спиртом, скупал за бесценок пушнину. Ссыльные отдали ему за услугу пятьдесят или шестьдесят шкурок песца — все, что было у них. Но Гивенс подвел, обманул.
— Гад! — коротко определил Жора.
— Совершенно верно. На рассвета (дело было в конце августа или даже в сентябре) Ветлугин и Овчаренко стали перебираться к кораблю по льдинам берегового припая. Вдруг крики за спиной, выстрелы. Погоня!
— Погоня-то откуда?
— А это казаки прибыли из Якутска. Гивенс заблаговременно предупредил начальство.
— Ну как же не гад?!
— Да, деловой человек: и с ссыльных пятьдесят шкур содрал, и перед якутским начальством выслужился… Беглецы увидели: дело-то оборачивается по-плохому. Ветлугин побежал к кораблю. Овчаренко приотстал. Льдину, на которой стоял Ветлугин, оторвало от берегового припая и понесло.
— Куда понесло?
— В море. В открытое море. Куда же еще?
— Неужели Гивенс шлюпки не спустил?
— И пальцем не шевельнул. Ушел домой на восток. А льдину с беглецом потащило на запад.
Жора с отвращением сплюнул и повторил фамилию американца, переиначив ее в обидном для того смысле.
— Представьте себе, — продолжал я, — что льдина с Ветлугиным плывет на запад. День плывет, два, три, неделю — не знаю сколько. Вокруг полным-полно льдин, все бело до самого горизонта. Ветлугин не видит земли, хотя она, возможно, близко, совсем рядом…
— С левого борта, — вставил пилот.
— Он мог только догадываться об этом. Ледяные поля то останавливаются, от опять возобновляют свое движение. Во время одной из таких остановок по каким-то признакам (не знаю, по каким) Ветлугин определяет, что караван льдин приткнулся к берегу. И он перебирается на землю. На юге синеют горы. Это Таймыр, горы Бырранга!
— Даже не полярный Робинзон, а какой-то Синдбад-Мореход, — пробурчал Савчук.
— Извините, это столь же правдоподобно, как ваши сказочные «дети солнца».
— А чего сомневаться-то? — неожиданно поддержал меня Жора. — Папанинцы сколько времени дрейфовали на льдине? А ненцы-охотники, о которых писали в книгах? Почему же товарищ Ветлугин не мог выжить, уцелеть? Я бы, например, выжил! — Он спохватился, что это может показаться похвальбой, и поспешил добавить: — То есть, конечно, приложил бы все старания, чтобы выжить.
Но Савчук молчал. Укладываясь на узкой койке, он принялся ожесточенно взбивать подушку и подтыкать под спину одеяло.
— Однако довольно смелая гипотеза, — пробормотал мой спутник, смущенно покряхтывая, и по этому покряхтыванию я понял, что не убедил его.

Из Нарьян-Мара мы вылетели затемно. Теперь наш курс лежал не на север, как раньше, а на северо-восток. Когда пилот поднял самолет на две тысячи метров над землей, стало видно солнце. Огромный красный диск медленно выплывал навстречу из-за гор.
В полном молчании, сидя каждый у своего окна, мы наблюдали торжественный восход солнца.
Сомнения, высказанные моим спутником по поводу предполагаемого спасения Ветлугина, вызвали небольшую размолвку между нами. Во время завтрака, при шумной поддержке Жоры, принявшего судьбу Петра Ариановича близко к сердцу, я назвал Савчука архивным деятелем, бумажным человеком, лишенным воображения. Последнее как будто особенно уязвило его, и он надулся. Он дулся на меня почти всю дорогу от Нарьян-Мара до Дудинки.
Может быть, я проявил неумеренную горячность? Изложенный мною вариант спасения Ветлугина и впрямь был фантастическим, я сам понимал это.
Совесть мучила меня. То и дело я косился на громоздкую фигуру в меховом пальто, угнетенно сутулившуюся у окна.
Угрюмые хребты полезли под крыло. Это был Пай-Хой — горная страна, северное продолжение Урала.
Мы пролетели над Югорским полуостровом. Влево остались Амдерма и Хабарове, вправо — Воркута, новый индустриальный город, дальний заполярный родич уральских индустриальных городов.
Перешагнули Пай-Хой. А дальше уже Азия, Сибирь!
Под крылом засияла широченная полоса — залив, скованный льдом.
— Обская губа, — сказал я, глядя в окно.
Савчук кивнул.
— Вернулись из марта в январь, — продолжал я.
— В январь?.. Почему?
Я поспешил пояснить свою мысль. В Москве снег стаял, туман низко висит над домами, иногда моросит дождь. Здесь же зима еще в полной своей красе и силе. И обский лед тверд, прочен на вид, не то что лед Рыбинского моря, который уже пошел полосами — предвестие ледохода.
На самолете двигаемся встречь времени, как бы перебрасывая назад листки календаря.
— Что ж, мысль справедливая, но имеет и другой, более глубокий смысл, — сказал Савчук, поворачиваясь ко мне всем корпусом. (Честная душа, он не заподозрил маленькой хитрости, подвоха с моей стороны. Ведь я просто искал повода для примиряющего разговора.)
Этнограф развернул свиток, лежавший перед ним на тюках. Я ожидал увидеть обычную карту Сибири, нечто вроде зеркала, в котором отражается все, что проносится внизу. Но это была историческая карта. Цветные полосы пересекали ее во всех направлениях.
— Семнадцатый век, — сказал мой спутник. — Сибирь к нашему приходу, то есть к приходу русских.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20