Путевка возвращена в Управление полярных станций, майки, купленные для Сочи, спрятаны в гардероб до будущего лета, из чемоданов вместо маек извлечены видавшие виды рукавицы, свитер, шерстяные носки и прочее полярное обмундирование.
В управлении горячо поддержали мое решение лететь на Таймыр — имя Ветлугина говорило само за себя. Да, в конце концов, я ведь был вправе распоряжаться своим отпуском.
Лизе я дал телеграмму (потом оказалось, что та не застала Лизу на месте).
Неожиданно быстро уладился вопрос о должности. Директор Института этнографии оказался бывалым путешественником, привыкшим принимать решения на лету. Не будучи сибиреведом, он все же читал о Ветлугине и, когда я, представившись, принялся объяснять, почему так круто меняю маршрут, понял меня с полуслова.
— Только почему подсобным рабочим? — спросил он. — Это ни к чему. Ведь мы снабжаем Савчука рацией. Желаете сопровождать его в качестве радиста? Вы знаете радиодело?
На полярных зимовках практиковалось изучение смежных профессий, с тем чтобы в случае нужды один зимовщик мог заменить другого. В свое время я изучил радиодело.
— Вот и чудесно! — обрадовался директор. — Поезжайте радистом. Приказ будет отдан сегодня же.
Прощальные рукопожатия сопровождались самыми лестными для меня словами:
— Будем очень благодарны за помощь. Конечно, ваш ценный опыт и познания… Ваша репутация полярного путешественника…
Раскланиваясь, я решил, что директор института, наверное, увидел во мне няньку, в которой нуждается Савчук.
Но Савчук совсем не нуждался в няньке.
Уже на аэродроме он начал удивлять меня. Куда девались его неповоротливость и рассеянность! Он метался взад и вперед между машиной и самолетом, с легкостью перебрасывал свертки и чемоданы и даже прикрикнул на меня, когда я, зазевавшись, не успел подхватить на лету его богатырские болотные сапоги.
Я не обиделся. С рассвета этого дня владело мною ощущение какой-то радостной приподнятости.
Душа была уже в полете!..
А вскоре за душой последовало и тело. Со стуком захлопнулась дверца кабины, и аэродром с поспешно отбежавшими от самолета техниками, со стартером, державшим в руке флажок, с полосатой «колбасой», вытянувшейся по ветру, покатился назад и вниз.
— Ну, теперь расскажите о Ветлугине, — нетерпеливо попросил Савчук, придвигаясь ко мне. — Эту историю я знаю частично со слов Лизы и от друга Ветлугина по ссылке, Овчаренко. Что произошло с ним после побега? Почему вы надеетесь найти его на Таймыре?
Что я мог ответить своему спутнику? Мои догадки и надежды были пока еще такими неопределенными, шаткими…
Признаюсь, хотелось помолчать, побыть наедине со своими мыслями. Однако Савчук не унимался. Чтобы переменить разговор, я спросил, как поживает его грипп. Оказалось, что грипп Савчук забыл на аэродроме.
— Всегда делаю так, когда выезжаю из Москвы, — пояснил он, широко улыбаясь. — Теперь ему (гриппу) не поспеть за мной!..
Куда уж там поспеть!..
Мы стремительно возвращались в зиму из весны.
За оградой аэродрома осталась мартовская Москва, пахнущая дождем и сочинской мимозой. Подмосковные леса зачернели внизу. А в районе Ярославля снег на полях потерял желтоватый оттенок и заискрился-замерцал совсем по-зимнему. Потом брызнуло из-под крыла ослепительное сияние. Так встречала нас ледяная гладь Рыбинского моря.
Неподалеку от этих мест, в захолустном уездном городе, который стал впоследствии приморским городом, начинался след Петра Ариановича Ветлугина. Терялся же бог весть где — на самом «краю света», там, за туманной чертой горизонта…
Вспомнилось, как опальный учитель географии, покидая Весьегонск, прощался у шлагбаума со своими маленькими друзьями (девочка жалостно хлюпала носом, мальчики хмурились, крепились изо всех сил). В трогательных выражениях он благодарил «за бодрость, верность, за веру в мечту». И уже в пролетке, спохватившись, что не запасся прощальным подарком, рванул цепочку от своих часов и протянул на ладони компас, служивший ему брелоком.
Я с беспокойством провожу рукой по внутреннему карману кителя, где в особом кожаном футляре хранится маленький компас. Не оставил ли его впопыхах на подоконнике в квартире Савчука? Нет, компас цел, со мною, как всегда.
Савчук то и дело поглядывал на меня, откашливался, порываясь продолжать разговор, но, наверное, выражение моего лица останавливало его.
Затем мой спутник, привалившись к тюкам с почтой, занялся изучением географической карты. Я могу теперь без помехи думать о Петре Ариановиче, представлять себе его лицо, воскрешать в памяти интонации его голоса.
А самолет тем временем мчится все дальше и дальше на север, и маленькая тень бежит за ним по снегу, как жеребенок за матерью…

В Нарьян-Маре Савчуку пришлось похлопотать. Наш самолет был почтовый. Его хотели дополнительно загрузить, а нам — двум пассажирам — предложили дождаться следующего самолета, который должен был прибыть через три дня.
Нас это, понятно, не устраивало, и я уже начал нервничать. Впрочем, мое вмешательство не понадобилось. Савчук не отходил от начальника аэропорта до тех пор, пока тот не выскочил из конторы, хлопнув дверью, и не завопил на весь аэродром:
— Да ладно уж, летите этим самолетом, летите! Посылки подождут!
По собственному опыту я знал, что такое настойчивость Савчука.
Любопытно было наблюдать моего спутника в действии. При его громоздкости это отчасти напоминало снежную лавину, катящуюся с горы, все сметающую на своем пути.
Он определенно оживал и веселел по мере продвижения к Таймыру.
Когда нас разместили на ночлег, неизменно бодрый Савчук снова принялся одолевать меня расспросами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20