Я все расскажу вам сегодня вечером, то есть, конечно, если мы с вами поладим и я еще буду здесь сегодня вечером.

V

А Пауль стоял, раздвинув ноги, когда затворы возвращались на место, то на одной ноге, как аист, когда приходилось опускать рычаг, и ломал голову над тем, к кому бы сегодня обратиться за помощью.
В цеху было шестнадцать рабочих, не считая старшего мастера, но о нем не могло быть и речи. От потных нагих спин этих шестнадцати рабочих – тощих и толстых, молодых и старых – валил пар, и на них были следы всех увечий, какие только может выдержать человеческое существо; иные получены были ими при рождении, иные – в уличных драках, иные во Фландрии, в Карпатах, иные в Вестгофене или Дахау, иные на работе. Тысячу раз видел Пауль этот шрам пониже плеча у Гейдриха. Просто чудо, что, пробитый пулей навылет, он все-таки выжил и стал сварщиком у Покорни.
Пауль отлично помнил, как Гейдрих в ноябре восемнадцатого только что вышел из эшерегеймского полевого лазарета. Исхудавший, на костылях, он жаждал изменить все порядки в стране. Пауль был в то время учеником. Больше всего поразил его в Гейдрихе именно этот огромный шрам от сквозной раны. Гейдрих очень скоро начал ходить без костылей. Он стремился то в Рурскую область, то в Среднюю Германию. Он хотел быть всюду, где шла борьба. Но все эти носке, и ваттеры, и леттовфорбеки раньше покончили с восстаниями, в которых он жаждал участвовать, чем он успел выбраться из Эшерсгейма. Однако никакие раны так не обескровили Гейдриха, как последовавшие за войной годы мира: безработица, голод, семья, постепенная утрата всех прав, раскол рабочего класса, потеря драгоценного времени в спорах о том, за кем же правда, вместо немедленной борьбы за правое дело и, наконец, в январе тридцать третьего года – удар, самый страшный из всех. Священное пламя веры – веры в самого себя – погасло! Пауль удивился, как это он до сих пор не замечал происшедшей в Гейдрихе перемены. Когда он посмотрел на него сегодня утром, ему стало ясно, что Гейдрих и волоском со своей головы сейчас не рискнет, у него только одно желание – чтобы ему дали возможность иметь работу до конца своей жизни. А от кого она и для кого – не важно.
Может быть, Эммрих, раздумывал Пауль. Эммрих, самый старый рабочий в цеху – белые кустистые брови, строгие глаза и белый хохолок на макушке. Он был некогда стойким членом организации и считал делом чести вывешивать красный первомайский флаг еще накануне, с вечера тридцатого апреля, чтобы на другой день флаг уже развевался в первом утреннем ветерке. Паулю почему-то вдруг вспомнилось именно это. Раньше он не придавал значения таким характерным черточкам и особенностям. Вероятно, Эммрих избежал концентрационного лагеря потому, что принадлежал к кадрам незаменимых, высококвалифицированных рабочих и был уже очень стар. Да, годы уже не те, и, вероятно, уже нет той хватки. Но тут Пауль вспомнил, что дважды видел Эммриха в Эрбенбеке, в тамошней пивной, с молодым Кнауэром и его друзьями, хотя в цеху они никогда друг с другом не разговаривали, и что Кнауэр частенько выходил от Эммриха по вечерам. И вдруг Пауль понял смысл людских перешептываний, подобно человеку в волшебной сказке, который, отведав какого-то блюда, вдруг начал понимать язык птиц. Да, эти трое связаны друг с другом; и Бергер с ними, а возможно, и Абст. Может быть, Эммрих и свернул свое знамя, но взгляд его строгих глаз все еще бдителен. Он и его товарищи, наверно, нашли бы убежище для моего Георга, подумал Пауль. Но я ни за что не решусь спросить их. Они держатся особняком, они никого к себе не подпускают, они меня знать не захотят и не поверят мне. Что же, разве они не правы? И почему бы им доверять мне? Что я в конце концов для них? Просто – Паульхеи.
Когда раньше кто-нибудь спрашивал Пауля о чем-нибудь таком, он говорил: меня, пожалуйста, оставьте. Для меня главное, чтобы моя Лизель накормила меня вечером супом, даже если он и не очень наваристый.
А теперь? А завтра? Он снова слышит отрывистый хриплый голос Георга, словно этот голос более реален и живуч, чем сам гость с его серым лицом и забинтованной рукой, ночевавший на его диване. А как ты думаешь, Пауль, говорит этот голос, почему они тебе все-таки оставили хоть этот суп, и хлеб, и пеленки, и восьмичасовой день вместо двенадцатичасового, и отпуска, и билеты на пароход? От доброты сердечной? Из человеколюбия? Нет, они всего этого не отнимают из страха. У тебя и этого бы не было, если бы мы не боролись, мы тебе это сохранили, не они. Долгие годы борьбы таких, как я и ты, кровь, заточенье.
И Пауль отвечал: ты опять про то же?
Тогда Георг внимательно на него поглядел, почти так же, как вчера вечером, когда Пауль уходил со двора фрау Грабер. Волосы на висках у Георга были седые, искусанная нижняя губа распухла.
Он погиб, если я за сегодняшний день никого не найду. Нужно думать только об этом. Но как, как найти? Дурные люди обманут меня, а хорошие прячутся. Их днем с огнем не сыщешь.
Вот на своих огромных сильных ногах высится башней Фриц Вольтерман, он словно отлит из металла. Татуировка в виде голубой змеи с женской головкой обвивает его крупный выпуклый торс; его руки тоже покрыты татуировкой, изображающей маленьких змей. Раньше он был сварщиком на военном судне. Отважный парень, он гордится своей отвагой, и знается он с отважными людьми. Он смерти не боится, ему наплевать, напротив, опасность увлекает его.
Пауль решил: да, Вольтерман! Ему стало легче. Но только на несколько минут. Затем его сердце снова заныло. Ему вдруг показалось совершенно невозможным отдать самое драгоценное на свете во власть этих озорных, обвитых змеями рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129