Ну, а если у тебя с ней ничего не было — это твое дело. Тем хуже для тебя. — Тут он немного сменил тон. — Неужели, Гена, мы с тобой бабу не поделим? — И он пренебрежительно сплюнул.
Вот так он все поворачивал на блатной манер — мол, чего там толковать. Раз, мол, разыграл девчонку, то тем самым признавал и за ним право на нее. Так что крути не крути, а теперь должен уступить. Что-то вроде правил карточной игры — проиграл — хочешь не хочешь, а плати. Такой в общем-то был смысл его слов. Видно было, что он заранее продумал разговор со мной и не зря вызвался идти на станцию, хотя вчера уговаривались, что пойдет другой.
Мне бы сказать просто — отвяжись, мол, от меня со своими дурацкими притязаниями Я люблю ее, она меня. Но сказать так у меня язык не поворачивался. Тем самым я должен был бы заявить и ему, и себе, что я совсем не тот человек, каким был и за кого выдавал себя до сих пор. Сказать это я был не готов. Правила красивой игры не позволяли, все, что я исповедовал до сих пор, мои понятия о жизни противились этому. Чтобы сказать такую простую вещь, надо было преодолеть внутри себя огромную преграду — стать или вернее признать себя другим человеком. Все это я скорее не понимал, а чувствовал и никак не мог решиться перейти этот невидимый барьер.
Шурка это тоже, конечно, понимал и продолжал наступать на меня. Он представить себе не мог в полной мере всей серьезности нашего разговора и моего отношения к Вале. Его просто раздражало мое сопротивление, и он во что бы то ни стало хотел убрать со своего пути эту преграду.
— Чего ты ломаешься? — примирительно сказал он. — Тебя-то от этого не убудет. Ты, потом я, потом снова ты. Нашли из-за чего спорить. Договорились?
— Нет, — сказал я, глотнув воздуха, будто мне не хватало дыхания. — Не договорились. Я ее тебе не уступлю.
Шурка деланно засмеялся, картинным щелчком отбросил окурок.
— А кто тебя спросит?
— Ну, не спросишь, так пеняй на себя.
И тут он сказал, наконец, то, что объяснило мне утренний поступок и слова Вали.
— Ну что ты права качаешь? Вчера вечером я сам с ней обо всем договорился. Я ей прямо сказал, как мы с тобой разыграли ее на спичках. Ты свое получил, теперь она будет моей. Я не ты, я ее быстро обломаю. Я секрет знаю, как взнуздывать строптивых кобылок.
— Значит все рассказал ей? — словно бы равнодушно и даже как бы посмеиваясь, спросил я, наклонившись к земле и перебирая пальцами щетинки засохших иголок.
— Ага, — весело хохотнул Шурка. Он думал, что рассмешил меня. — А что скрывать? Так ее легче уломать. Сам понимаешь.
Он еще не до конца верил, но уже догадывался, что сейчас я ударю его. Вскочил, ощерился, протянул вперед руку: Ты что! Ты что!"
Дрались мы, как сказал бы юморист, от всей души. Я никак не мог разрядиться. Ненависть, злость душили меня, застилали глаза глухой белой пеленой. Мое остервенение передалось ему. Мы падали, вскакивали, снова бросались друг на друга как два диких пса. С хрястом и гуканьем лупили друг друга кулаками, ногами по чем попало, готовы были перервать друг другу глотки. Вначале грубо, отрывисто ругались, потом перестали, из раскрытых ртов вырывалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание и какое-то бульканье. Отчетливо помню — мыслей в голове не было никаких. Не считая одной — как ловчее ударить своего смертельного врага, который еще вчера считался моим другом.
Вот так довольно первобытным способом я превращался в человека. Что-то случилось со мной, будто щелкнула какая-то пружина и пришел в действие весь механизм — задвигались шестеренки, поршни, цепи, и я ожил, стал возвращаться к нормальным понятиям, нормальной жизни.
Если бы я следовал своей прежней идее «красивой жизни» с ее ложно-картинными представлениями и понятиями я должен был бы ради бравады, ради громкого пустого слова, красивой позы, мнимого товарищества уступить Шурке Валю. А я не уступил и вдруг понял, что с этим терпит крах вся моя прежняя жизнь.
Очевидно, я был злее его и мной двигало в общем-то чувство внутренней правоты — я стал одолевать Шурку. Несколько раз он падал, потом поднимался и стоял с опущенными руками, глядя на меня своими налитыми кровью бессмысленными глазами. Я не собирался его щадить. Я снова бил и готов был бить, пока не запросит пощады. И вот тут-то он схватил свой топорик и бросился на меня. Что есть силы я оттолкнул его. Он полетел на сосну, стукнулся об нее, отскочил в сторону и упал на свой отточенный топорик. Из раны его на боку захлестала кровь.
Шурка схватился за бок рукой, потом отдернул руку, испуганно посмотрел на нее — вся пятерня с растопыренными пальцами была в алой густой крови. Капли ее — словно ярко красные ягоды брусники срывались с руки и тяжело падали на землю.
Шурка приподнялся, глаза его полыхали ненавистью. Рукой он нашаривал топорик.
— Убью суку! — сквозь сжатые зубы цедил он. С видимым усилием он поднялся на ноги и пошел на меня, держа над головой поднятый топорик.
Я был в растерянности. Что делать? Продолжать драку? Но вся левая сторона туловища Шурки потемнела от крови.
Он, пошатываясь, тяжело ступая, шел на меня, я пятился. Мы словно загипнотизированные не сводили друг с друга напряженных взглядов. Он шел на меня, я шаг за шагом отступал. Расстояние между нами не уменьшалось, но и не увеличивалось.
Когда Шурка понял, что не сможет настичь меня — нас разделяло метра три — он приостановился и с силой бросил топорик мне в грудь. Когда-то я несколько месяцев занимался боксом. Может быть это и спасло меня. Я успел уклониться. Топорик пролетел мимо. Шурка упал вниз лицом.
— Если не дашь перевязать себя, — сказал я ему, — то погибнешь от потери крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10