Наконец я добился своего путем настойчивого
заискивания перед командиром роты, человеком по его собственному
определению, книжным, чей любимый писатель, к счастью, оказался и моим
любимцем: это был некий Л. Меннинг Вайнс. Нет, кажется, Хайндс. Но,
несмотря на столь прочные духовные узы, связывавшие нас, я добился всего
лишь трехдневного отпуска, то есть в лучшем случае времени хватало только
на то, чтобы доехать поездом до Нью-Йорка, побыть на свадьбе, наспех гдето
пообедать и вернуться в Джорджию в поту и в мыле.
В "сидячих" вагонах поездов сорок второго года вентиляция, насколько
помнится, была чисто условная, все было битком набито военной охраной,
пахло апельсиновым соком, молоком и скверным виски. Всю ночь я прокашлял,
сидя над комиксом, который кто-то дал мне почитать из жалости. Когда поезд
подошел к Нью-Йорку в десять минут третьего, в день свадьбы, я был весь
искашлявшийся, измученный, потный и мятый, кожа под липким пластырем
зверски зудела. Жара в Нью-Йорке стояла неописуемая. Зайти на квартиру
было некогда, и свой багаж, состоявший из весьма неприглядного
парусинового саквояжика на "молнии", я оставил в стальном шкафчике на
Пенсильванском вокзале. И как нарочно, в ту минуту, как я брел мимо
магазинов готового платья, ища такси, младший лейтенант службы связи,
которому я, очевидно, забыл отдать честь, переходя Седьмую авеню, вдруг
вынул самописку и под любопытными взглядами кучки прохожих записал мою
фамилию, номер части и адрес.
В такси я совсем размяк. Водителю я дал указание довезти меня хотя бы
до дома, где когда-то "утопали в роскоши" Карл и Эмит. Но когда мы доехали
до этого квартала, все оказалось очень просто. Надо было только идти вслед
за толпой. Там был даже полотняный балдахин. Через несколько минут я вошел
в огромнейший старый каменный дом, где меня встретила очень красивая дама
с бледно-лиловыми волосами, которая спросила, чей я знакомый - жениха или
невесты. Я сказал - жениха.
- О-о, - сказала она, - знаете, тут у нас все перемешалось. - Она
засмеялась слишком громко и указала на складной стул - последний свободный
стул в огромной, переполненной до отказа гостиной.
В моей памяти за тринадцать лет произошло полное затмение -
подробностей, касающихся этой комнаты, я не помню. Кроме того, что она
была битком набита и что было невыносимо жарко, я припоминаю только две
детали: орган играл прямо за моей спиной, а женщина, сидевшая справа,
обернулась ко мне и восторженным театральным шепотом сказала: "Я _Э_л_е_н
С_и_л_с_б_е_р_н!" По расположению наших мест я понял, что это не мать
невесты, но на всякий случай я заулыбался, и закивал изо всех сил, и уже
собрался было представиться ей, но она церемонно приложила палец к гулам и
мы оба посмотрели вперед. Было приблизительно три часа. Я закрыл глаза и
стал несколько настороженно ждать, пока органист не перестанет играть
разные разности и не загремит свадебным маршем из "Лоэнгрина".
Я очень ясно представляю себе, как прошел следующий час с четвертью,
кроме того важного факта, что марш из "Лоэнгрина" так и не загремел.
Помню, что какие-то незнакомые люли то и дело оборачивались отовсюду,
чтобы взглянуть исподтишка, кто это так кашляет. Помню, что женщина справа
еще раз заговорила со мной тем же несколько приподнятым шепотом.
- Очевидно, какая-то задержка, - сказала она. - Вы когда-нибудь
видели судью Ренкера? У него лицо _с_в_я_т_о_г_о!
Помню, как органная музыка неожиданно и даже в каком-то отчаянии
вдруг перешла с Баха на раннего Роджерса и Харта. Но главным образом я как
бы сочувственно стоял над собственной больничной койкой, жалея себя за то,
что приходилось подавлять припадки кашля. Все время, пока я сидел в этой
гостиной, изредка мелькала трусливая мысль, что, несмотря на корсет из
липкого пластыря, у меня хлынет горлом кровь или вот-вот лопнет ребро.

В двадцать минут пятого, или, грубо говоря через двадцать минут после
того, как последняя надежда исчезла, невенчанная невеста, опустив голову
неверным шагом под двусторонним конвоем родителей проследовала вниз
подлинной каменной лестнице на улицу. Там, словно передавая с рук на руки,
ее наконец поместили в первую из лакированных черных машин, ожидавших
двойными рядами у тротуара. Момент был чрезвычайно живописный - настоящая
иллюстрация из журнала, - и, как полагается на таких иллюстрациях, в нее
попало положенное число свидетелей: свадебные гости (в том числе и я),
хотя и пытаясь соблюдать приличия, уже стали толпами высыпать из дому и
жадно, чтобы не сказать, выпучив глаза, уставились на невесту. И если
что-то хоть немного смягчило картину, то благодарить за это надо было
погоду. Июньское солнце палило и жгло с беспощадностью тысячи фотовспышек,
так что лицо невесты, в полуобмороке спускавшейся с каменной лестницы,
плыло в каком-то мареве, а это было весьма кстати.
Когда свадебный экипаж, так сказать, физически исчез со сцены,
выжидательное напряжение на тротуаре - особенно под самым полотняным
балдахином, где околачивался и я, - превратилось в обычную толчею, и если
бы этот дом был церковью, а день - воскресеньем, можно было подумать, что
просто прихожане, толпясь, расходятся после службы. Внезапно с
подчеркнутой настойчивостью стали передавать якобы от имени невестиного
дяди Эла, что машины поступают в р а с п о р я ж е н и е гостей, даже если
прием не состоится и планы изменятся.
1 2 3 4 5