Она почуяла, что кто-то остановился возле нее, повернула к Берэлэ лицо с незрячими глазами, перестала петь и, когда Берэлэ ей что-то сказал, провела ладонью по его стриженой голове, бровям, носу, губам. Так она, должно быть, знакомилась с новыми людьми. Ладонь ей заменяла глаза. Она смотрела рукой и, очевидно удовлетворившись осмотром, снова запела.
Берэлэ положил на тротуар футляр, вынул из него скрипку, а футляр с открытой крышкой оставил у своих и ее ног. Я сразу догадался, что футляр должен заменить консервную банку, которую девочка держала в руке. И действительно, она спрятала банку за спину. Берэлэ положил скрипку на левое плечо, прижал деку подбородком, взмахнул смычком, и полилась мелодия той песни, что пела девочка. Как аккомпанемент к ее пению.
Такой музыкальной пары нищих наш город еще не видел, и прохожие, забыв, что они шли на базар, мгновенно сгрудились вокруг них, и деньги посыпались с глухим стуком на бархатное дно скрипичного футляра.
Это было для меня первым уроком того, что может сотворить подлинное мастерство и вдохновение. Простенькая незатейливая мелодия партизанской песни под смычком маленького музыканта зазвучала трагическим стоном, подлинным плачем, и на глаза слушателей стали навертываться слезы. Кое-кто даже зашмыгал носом.
Я, конечно, не оставался на противоположной стороне улицы, а присоединился к толпе и даже протиснулся в первый ряд.
Берэлэ играл вдохновенно, упоенно. Как настоящий артист. Глаза его были закрыты. Он шевелил бровями и губами, как это делают знаменитые скрипачи. И из-под смычка лились берущие за душу звуки.
А девочка стояла тоже с закрытыми глазами, и поэтому публике сначала казалось, что они оба, и мальчик и девочка, слепы, и это совсем накалило атмосферу. Люди, вытирая слезы, не жалея сыпали в открытый футляр скрипки деньги, и на бархатном ложе образовалась горка медяков, среди которых поблескивали и серебряные монеты.
Это был неслыханный успех. Берэлэ побил рекорд. Ни один нищий на Социалистической улице, даже такие виртуозы и любимцы публики, как Копейка и Андриан, не собирали столько милостыни за целый день, сколько Берэлэ игрой на скрипке добыл за каких-нибудь полчаса.
Слыша густой звон монет, преобразилась, засияла слепая девочка, и ее голосок сразу окреп, и она стала петь куда лучше и трогательней. А уж скрипка Берэлэ вилась вокруг ее голоса, сплетая причудливые узоры мелодии, и у них получился такой слаженный дуэт, что когда они умолкли на время, чтоб перевести дух, вся толпа у входа на базар стала хлопать в ладоши, устроив им настоящую овацию, какую можно услышать только по радио из Кремля, когда вождь советского народа Сталин кончает говорить речь.
Девочка (потом я узнал, что зовут ее Марусей), кроме партизанской, знала еще много других песен, и к каждой ее песне Берэлэ подлаживался очень быстро и подбирал аккомпанемент.
Одни люди подходили, другие, спохватившись, что опаздывают по своим делам, уходили, но толпа не уменьшалась. Деньги сыпались в футляр. Когда Маруся охрипла и сказала, что больше не может, публика очень неохотно стала расходиться. Берэлэ познакомил меня с Марусей, и она провела ладонью по моему лицу, сказала с улыбкой: — Красивый мальчик.
У меня сердце подпрыгнуло. Во-первых, приятно получить такой комплимент. Во-вторых, я, должно быть, действительно красив, если даже слепая на ощупь смогла это определить. Интересно, что она сказала Берэлэ, когда провела ладонью по его лицу?
Но я этого не слышал, потому что стоял тогда на другой стороне улицы.
Мы хотели было рассовать деньги по карманам, но их было так много, что у нас не хватило карманов, а те, что мы заполнили медяками, могли под их тяжестью порваться в любой момент.
Выход нашел Берэлэ. Он сказал, что понесет скрипку в руке, а деньги пусть остаются в футляре. Я защелкнул футляр на замок и понес, чувствуя приятную тяжесть внутри его. Я шел в середине, а Берэлэ и Маруся, как охрана, по бокам.
— Вот хорошие мальчики, — повторяла она. — Поможете мне до дому дойти. А то попадутся хулиганы и все отберут.
— Можешь не бояться, — сказал Берэлэ. — Ты под надежной защитой.
Теперь я не боюсь, — радовалась Маруся.
Она была босая, ее загорелые ноги, худые и исцарапанные, ступали по тротуару мягко, словно нащупывая, куда наступать. Как и ладони, ступни ног заменяли ей глаза при ходьбе, и она не спотыкалась, обходила трещины в асфальте и ямки.
Мы разговаривали всю дорогу, и она нас спрашивала, есть ли у нас мамка с папкой, и когда мы подтвердили, что имеем родителей, она снова улыбнулась нам:
— Хорошо, когда у человека есть мамка с папкой. Из чего мы оба поняли, что у нее родителей нет, и из деликатности не стали задавать лишних вопросов.
— А братики и сестрички у вас есть? — спросила Маруся.
Берэлэ сказал, что у него есть старшая сестра и брат, который старше всех.
Это хорошо, когда у человека есть семья, — вздохнула Маруся и, не ожидая наших вопросов, сама сказала, что она сирота и живет у чужих людей.
— А кто они, эти чужие люди? — задал вопрос Берэлэ.
— Харитон. Знаете такого? Харитон Лойко. Лодочник. На реке живет. Людей перевозит с одного берега на другой. Потому что мост от нас далеко и переехать через реку всегда есть желающие.
— Он тебя не обижает? — нахмурился Берэлэ.
— Не! — мотнула рыжей головой Маруся, и косичка, закрепленная на конце бантиком из кусочка марли, прыгнула со спины на грудь. — Он добрый, Харитон. Только горький пьяница. Все пропивает. Я потому и побираюсь, чтоб нам обоим с голоду не помереть.
— Он и эти деньги пропьет, — похолодел я, тряхнув футляром, в котором глухо зазвенела мелочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46