Наконец те члены семьи, кому выпала удача получить образование во Франции, добавили уродливые чугунные украшения и бессмысленные декоративные окна, которые, можно предположить, навевали им ностальгические воспоминания о Сан-Ремо двадцатых годов — марсельскую черепицу, мебель времен Второй империи, гипсового херувима, аляповатую лепнину. Однако, поскольку все по отдельности было худшим для своей эпохи и в своей разновидности, в результате сия казарма являла собой нечто цельное, величавое, восхищая всех, кто приезжал сюда погостить или жить. Здесь Ипполита устраивала приёмы, здесь её старый друг, застенчивый граф Баньюбула, в свободное время составлял каталог огромнейшей библиотеки, образовавшейся скорее благодаря прихоти, чем целенаправленному собирательству нескольких поколений мотов аристократов, более знаменитых своей эксцентричностью, нежели учёностью. Плесень, золотые рыбки, книжные жучки — все были деятельны и усердны, но никому не было дела до этого, кроме бедного графа, ходящего на цыпочках по скрипучим балконам или спасающего, стоя на шаткой стремянке, гниющих Ариосто или Петрарку.
Ипполита (графиня Ипполита, а между нами Гиппо) жила здесь, когда приезжала домой — что случалось редко; она предпочитала Париж или Нью-Йорк. Другие члены семьи (с которыми она не разговаривала) тоже наезжали время от времени, без предупреждения, и располагались в пыльных флигелях. (Была среди них древняя и совершенно необъяснимая старуха, полуслепая, то мелькавшая в коридоре, то поспешно улепётывающая с балкона.) Две кузины помоложе были придворными дамами и тоже появлялись от случая к случаю в сопровождении носатых мужей или же любовников. Гиппо старалась не появляться в доме, когда там были родственники; это мы, члены её маленького двора, постоянно сталкивались с ними — поскольку всегда кто-нибудь из них да жил в Наосе; любой из нас легко получал разрешение провести там лето или зиму.
Там, в Наосе, я однажды в быстро сгущавшихся летних сумерках предстал перед нашей дамой со своими дьявольскими аппаратами. (Плёнки от А70 до 84, с маркировкой Г — для Греции — я скормил Авелю.) Итак, на ней были хлопчатые китайские брюки, византийский пояс с инкрустацией и немыслимая русская рубаха при рукавах с разрезами; она полулежала в шезлонге возле пруда с лилиями, и косматый мужлан неуклюже подавал нам виски и джин. Она курила тонкую сигарку; рядом в беспорядке валялись журналы мод и разноцветные папки с бумагами, исписанными эзотерическими греческими закорючками, боюсь, наброски книги. Две огромные домашние черепахи, щёлкая клювами, переползли тропинку и стукались панцирями о ножки наших кресел, выпрашивая подачку; Баньюбула взял это на себя, серьёзно и добросовестно бросая им латук с тарелки. Моя крохотная игрушка была встречена выражениями восторга и радостного изумления; Ипполита захлопала в ладоши и засмеялась, как ребенок, когда я воспроизвёл фрагмент нашего разговора, прозвучавшего, по её мнению, хрипловато, но отчетливо, а старик Баньюбула, ошарашенно откашлявшись, поинтересовался, не опасен ли подобный аппарат. «Я имею в виду, что кто-то может записать приватные разговоры, я прав?» Разумеется, такое возможно; в глазах Ипполиты вспыхнул огонёк. «Не будет ли Карадок возражать?» — спросил граф своим похожим на звук мёдного гонга голосом. Она фыркнула: «Он знаком с подобными аппаратами; кроме того, если он слишком ленив, чтобы писать текст речи, если предпочитает импровизировать… что ж, дело его».
Последовало недолгое молчание. «Я сегодня видела Графоса», — сказала она, и на её лицо набежала неожиданная печаль. Может, она имела в виду политика с таким именем? Я ничего не сказал, они тоже молчали. В эти мгновения общего замешательства послышался звук подъезжавшей машины, потом среди олеандр появился Карадок — коренастый, сутулый, с вызывающей миной и в лёгком подпитии; через руку переброшен штопаный-перештопаный шотландский плед, в другой — покрытая кожей фляжка, из которой он на ходу отхлёбывал для бодрости. К моему великому удивлению, никто даже не пошевелился; Ипполита продолжала лежать в шезлонге, граф молча глядел на него. Чародей архитектуры приближался, язвительно и грозно глядя из-под лохматых белых бровей, низкий его голос гремел что-то неразборчивое. На первый взгляд казалось, что он слишком уверен в себе, но, когда он подошёл, стало ясно, что это человек по-детски застенчивый. Он раскинул руки и произнёс тоном валлийского барда:
«Вот что значит работать на этих привилегированных фарисеев!» Он хрипло и с горечью рассмеялся и сел у воды, задумчиво перевернул фляжку вверх дном, потом сунул в карман плаща. В поведении компании чувствовалась скованность, и я понял, что причиной тому — моё присутствие, я мешал им говорить свободно. Я собрал свой аппарат и, извинившись, удалился. Но в окно полуразвалившегося туалета на первом этаже услышал, или показалось, что услышал, как Ипполита негромко охнула и воскликнула: «О Карадок — Парфенон! Только Графос может поспорить с ним». Карадок голосом Великого Хана скептически прорычал: «Мне ничего не сказали, они никогда ничего не говорят. Просто заявились и притащили с собой Пулли, чтобы он сделал калькуляцию. Я думал построить Иокасу сераль. Но такое…. Нет, не верю». — «Да, да», — как крик чайки. Дальше тишина.
Когда я вернулся, картина совершенно переменилась: напряжённость исчезла. Они непринуждённо и не таясь болтали, и, хотя глаза Ипполиты были ещё влажны от слез, она от души смеялась над какими-то словами Хана. Кроме того, теперь к ним присоединился его помощник, Пулли, — тощий, с огромными кистями и зубами белобрысый малый с английского севера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18