Мои губы почти касались ее губ, она приоткрывала рот, я тоже, мы дышали дыханием друг друга, мы ощущали его тепло; у нас у обоих была привычка жевать листья креса и мяты, и один только запах этих растений уже дурманил меня.
Этому не было и не было конца, старые заржавевшие часы на деревенской колокольне отбивали четверть за четвертью, мы все еще стояли рядом, наши губы разделяло расстояние в миллиметр, наши руки лежали ладонь в ладонь, чуть приподнятые одна над другой. Все внимательнее прислушиваясь к каждому подозрительному шороху, плотно сомкнув веки, приближались мы друг к другу. Но соприкасались только наши ресницы да несколько непокорных волосков. Очень ласково, очень нежно, очень бережно мы разъединяли ресницы, очень нежно, очень бережно и не противясь, снова сближали их. Но, несмотря на все наслаждение, мы в глубине души сознавали нашу греховность, ибо эта странная близость не давала нам счастья, она не утоляла нашего голода, никогда. Когда я приподымал руку над красивой округлой грудью Валли, крепкой, как молодое яблоко, и все-таки не прикасался к ней, а ласкал только в воображении, Валли глядела на меня злыми глазами. Она тянулась ко мне, пыталась броситься в мои объятия, но я отступал от нее дальше и дальше. Словно прикованная, двигалась она за мной, не зная устали в этой игре. Если бы только я любил ее!
Моя бедная мать вынуждена была очень беречься. Как и во время последней беременности, она страдала от мучительной тошноты. Я всегда пытался прийти ей на помощь. Но на мою сестру нездоровье матери, которое, в сущности, должно было вызывать жалость, производило совершенно обратное впечатление. Однажды, когда у матери началась рвота в присутствии Юдифи, девочка не смогла сдержать своего отвращения, испуга и ужаса. Она с криком бросилась на галерею, она неистово билась о стены своей нежной белокурой головкой и, несмотря на свойственную ей чувствительность, не замечала ни шишек, ни царапин. Я насилу ее успокоил. Но мне не всегда это удавалось. Как я мечтал, чтобы отец наконец приехал.
«Он зарабатывает деньги, никак не может оторваться от работы» — сказала мне мать доверительно. Только когда она написала ему, что наша крошка Юдифь очень капризничает и даже немного похудела (маленькая ложь во спасение, я знал это), он обещал прибыть в начале будущей недели.
Все мы вздохнули с облегчением. Мать ела одна в полутемной комнате, Вероника пожелала есть в кухне, а мы, то есть Валли, Юдифь и я, ели все вместе, в теплую погоду обычно в саду под деревьями. На самом-то деле худела мать, и я видел, не смея, конечно, сказать ей об этом и огорчить ее, глубокие морщины вокруг ее милого, теперь такого бледного рта и большие мешки под глазами. Я поддерживал ее, когда она поднималась с места, ей становилось уже тяжело ходить. В присутствии сестры она старалась скрывать свое нездоровье. Словом, все мы щадили друг друга.
Неожиданно я получил очень длинное дружеское письмо из нашего родного города. К моему удивлению, письмо было от полковника и его сына, которые вспомнили обо мне. Они надеялись, что письмо это догонит меня, и писали, что будут «ужасно» рады, если я наконец навещу их в их галицийском имении. Когда бы я ни приехал, я буду желанным гостем. Мне нужно только доехать до моего родного города, там они меня встретят; наша старая Австрия была так велика, — Тироль и Галиция казались разными частями света. Сестра Ягелло тоже передавала мне привет и даже приписала несколько любезных слов крупным, чуть размашистым почерком.
Сейчас я очень охотно поехал бы к друзьям юности, впрочем, разве юность уже миновала? Но я колебался. Валли влекла меня, я не мог уже быть без нее, и в то же время я боялся ее, и в этом состоянии смятения я бывал подчас так резок с ней — только днем, правда, — что она часто била тарелки к великому испугу матери, которая не знала, как ей оправдаться перед бережливым мужем в столь необычных тратах на предметы домашнего обихода. Расчетливость отца являлась основным препятствием и для получения им почетного гражданства в Пушберге, вопрос этот все еще не был разрешен. Правда, обе партии — партия священника, хотевшая восстановить церковь, и партия учителя, желавшая починить окончательно прохудившуюся крышу богадельни, которая не только пропускала дождь, но, что самое скверное, и снег, — обе эти партии давно пришли к соглашению. Однако требуемая ими сумма, очевидно, казалась чрезмерной моему отцу, и боюсь, что страх перед встречей с местной знатью заставил его не сопровождать нас сюда. Правда, мать сообщила мне, что только за одну удачную операцию он получил тридцать с лишним тысяч крон, а бедное общинное управление Пушберга было бы премного благодарно за восемьсот и даже за пятьсот крон.
— Не можешь ли ты повлиять на него? — спросила мать, которую со своей стороны усердно обрабатывал священник.
— Не знаю, буду ли я еще здесь, — ответил я и рассказал ей о полученном мною приглашении.
— Ты не уедешь, ты ведь не бросишь меня одну? — спросила мать, бледнея еще больше.
— Одну! Ведь приедет папа, — ответил я и взял в свои большие руки ее бессильную, холодную, унизанную кольцами ручку, всю испещренную голубыми вздувшимися венами. — Я думаю, мне лучше уехать на несколько недель…
— Да, ты так думаешь? — спросила мать, быстро успокаиваясь (пожалуй, слишком быстро, слишком легко). — Я помню, его преподобие, патер, тоже говорил мне об этом. Но разве у тебя есть деньги на дорогу?
— Конечно, — ответил я, словно иначе и быть не могло. На самом деле я в течение целого года скопил ровно столько, сколько стоит плацкартный билет третьего класса до нашего города, и у меня не было даже денег на расходы во время долгой дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139