Почти все заснули. Только несколько человек о чем-то перешептывались и смеялись.
Мудрые, все предвидящие духи разыскали ночной горшок, единственный, который у нас был и который раньше предназначался для мокруна, словно мокруна можно вылечить ночными горшками! Теперь он сослужил службу в качестве плевательницы для Голиафа. Я слышал, как бедняга, тихонько вздыхая, каждые две минуты садится в постели, вытаскивает горшок и плюет в него.
Со вчерашнего дня все эти неаппетитные вещи — плевки, горшки — утратили для меня прежнее значение. Я надеялся когда-нибудь стать врачом. Но я не собирался продолжать свои опыты в пансионе. Втайне я все-таки надеялся на отца, я думал о моей бедной матери и о своем будущем.
8
На другое утро мне пришлось торопиться, чтобы вовремя попасть в школу, находившуюся в пятнадцати минутах ходьбы от пансиона. Голиаф II не подымался с постели. Голова его была туго обвязана. В ответ на мой вопрос — я ведь должен был спросить его, даже рискуя опоздать в школу, — он тупо уставился на меня. Тогда я крикнул:
— Он сидит?
— Сидит! — пробормотал из-под платка Голиаф, и что-то вроде улыбки мелькнуло на его лице. В отчаянной спешке я приказал ему убрать осколки оконного стекла и, если будет нужно, объяснить происшествие несчастным случаем. Очевидно, он не послушался меня. Отсюда-то и начались все беды.
Но прежде всего этот день принес мне счастье.
Я не в силах описать мою радость, когда за обедом мне вручили обернутый в разорванную бумагу рождественский подарок и необыкновенное, замечательное письмо от моей дорогой матери! Она сама выбрала мне подарок и, судя по почтовому штемпелю, отправила его вовремя. Но так как посылка была плохо запакована, ее доставили с опозданием. Мать прислала мне красивую новую щетку для волос с белоснежной жесткой, очень густой щетиной. Ручка щетки была просто великолепна — из антильского лимонного дерева, писала мама, — янтарного цвета и благоухающая, как ветвь лимона в цвету. (Я никогда не видал такой ветви.) А что она мне писала! Она была очень больна и собиралась в тот же день уехать в загородный санаторий вместе «с нашей верной Валли, которая так тебя любит». В тоне письма было что-то непонятное мне. Она писала, что «на всякий случай» просит у меня прощения, что у нее не было намерения прогонять меня из дому, что когда-нибудь, когда у меня самого будут жена и ребенок, я, конечно, пойму ее. Но о своем «разрешении» она ничего не писала. Она говорила только, что боится немного за себя и за ребенка, но что она твердо уповает на матерь божью и на нашего дорогого папу (на моего отца) и что, как это ни глупо, у нее бывает такое чувство, будто она не вернется живой, но она помнит — снова маленький пластырь на большую рану, — что, когда я должен был явиться на свет, у нее было точно такое же чувство. Итак, она желает мне счастливых и веселых праздников, надеется, что эта посылочка придет вовремя и ничто не нарушит моего праздничного настроения. В приписке она извинилась за свой невероятно неразборчивый почерк, словно почерк матери может быть неразборчивым, и подписалась не как обычно — мама, а своим именем и — это было самое замечательное — перед именем поставила еще «твоя».
Я был так счастлив, что немедленно отправился к директору и дал ему прочесть письмо. Но он не увидел в нем ничего замечательного, даже не дочитал его до конца и поглядел на меня не слишком приветливым взглядом.
— Зачем же мы тогда телеграфировали? — спросил он сухо. Его обычно столь ласковая жена не решалась взглянуть на меня.
Она подтолкнула мужа и, стараясь заставить поскорее покончить с этим делом, сказала небрежно:
— Дети всегда преувеличивают! Но, Отто, не забудь о другом.
Тут директор оживился.
— Хорош комедиант! — сказал он. — Что это вы еще натворили вчера ночью?
Я хотел объяснить все, но меня связывала товарищеская тайна.
— Что? Как? Потом! Потом! — сказал директор сердито. — Сейчас у меня нет времени! Пить водку, выбивать зубы, разбивать окна и прочее и прочее! И этакий парень приходит, вытаскивает меня ни свет ни заря из постели и требует денег. Не соврал ли ты? Послал ли ты вообще телеграмму? Почему нет ответа? Врет, как цыган на ярмарке. Говори правду, повеса!
— Оставь! — попыталась жена успокоить его. — Сначала нужно все выяснить.
— Выяснить? Нет! Прежде всего надо возместить убыток, — оборвал директор, — а там мы посмотрим. Такие вещи нельзя оставлять безнаказанными. Правила внутреннего распорядка требуют дисциплинарного взыскания. Ну, убирайся, чего ты ждешь?
Но я не дал себя выгнать.
— Я не соврал, — сказал я и твердо посмотрел в его серые маленькие глазки. — Я не вру. Телеграмма зарегистрирована в почтовой книге.
— Возможно, — сказал он уже менее ворчливо, — но теперь оставь меня. От наказания ты не уйдешь.
Я не спускал с него глаз.
— Против этого я не возражаю, только, пожалуйста, ничего не пишите моим родителям.
— Вот как, ты еще смеешь требовать, негодный нахал? По какому праву?
— Не по праву, — сказал я тихо и уже сквозь слезы, — а только… здесь… — я указал на то место в письме, где мать говорила о своих опасениях, пожеланиях, просьбах.
— Ладно! Ступай! — сказал он. — Сегодня он ревет, а вчера выбил клык здоровенному парню, этакий вспыльчивый клоп! — Сочетание «вспыльчивый» и «клоп» заставило меня улыбнуться сквозь слезы, директорская чета тоже рассмеялась.
— Пожалуйста, не пишите ничего моему отцу! — повторил я.
— Там видно будет, — сказал он. — Посмотрим, как ты будешь себя вести. Над малышом ты тоже, кажется, учинил какую-то дьявольщину. Кто бы мог подумать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139