— Может быть, ты прав, может быть, и не прав. Если ты прав, радуйся, но не давай чувствовать своего превосходства людям, от которых ты в чем-нибудь зависишь, а мы все зависим друг от друга!
Этого я не понял.
— Если же ты не прав, тем более.
Я упрямо молчал.
— Так, прекрасно, — сказал отец. — Молчи. Продолжай молчать! Кто молчит — не грешит. Ты, верно, тоже молишься каждый вечер?
Я продолжал молчать.
— Прекрасно! — сказал отец. — А ты хранишь еще образок, который получил у паралитика в лечебнице для умалишенных в обмен на золотой?
Я остолбенел от удивления, но взял себя в руки и не проронил ни слова. Как мог он узнать об этом? Что за чудо? Неужели ему известно все? Мне не пришла в голову простая мысль, что золотой нашли на другой день в саду и что на шее у сумасшедшего не обнаружили образка.
— Отлично, отлично! Продолжайте! Продолжайте! — тихо сказал отец вне себя от нетерпения и подавляемого гнева (с тех пор как мать забеременела, она была преисполнена страха и без конца молилась). — Ну что ж, продолжайте, пожалуйста!
Он жаждал отдохнуть перед предстоящей поездкой, но не хотел входить в спальню, боясь помешать бедной маме, которая облегчала свое сердце, беседуя со всемогущим.
— Завтра рано утром мне надо поехать в Зальцбург, — сказал он наконец. — Сегодня после обеда я получил спешное письмо, меня приглашают оперировать глаукому по моему новому методу. Ты понимаешь?
Я ничего не понял, но кивнул и выжидательно посмотрел на отца.
— Может быть, я еще вернусь, священник и учитель в этом уверены, пожалуйста, не разуверяй их, если они станут тебя спрашивать. Но сам-то я не очень уверен, разумеется. На всякий случай я хотел бы все уладить с тобой. Вы останетесь здесь до двенадцатого или тринадцатого. Потом мама и Валли вернутся домой, а ты поедешь в А. Понял?
Но сегодня я был мастер молчать. Мать тоже умолкла. Она кончила наконец молиться. В комнату вошла Валли и убрала со стола десертные тарелки. На ее тонких обнаженных руках я впервые заметил нежные волоски. Они слегка мерцали при свете керосиновой лампы. Кровь прилила мне к губам. Я посмотрел отцу в глаза — и он выдержал мой взгляд.
Глаза Валли с длинными ресницами были опущены. Она не глядела ни на меня, ни на отца.
Впоследствии я узнал, что, читая молитвы и акафисты, она услышала, как отец сказал, что решил отправить меня в пансион. Выходя с тарелками в руках, Валли чуть-чуть пошатывалась. Она неловко отворила дверь, холодный ветер ворвался в комнату, горка тарелок накренилась и чуть не упала. Валли тихо вскрикнула, — впрочем восклицание это гораздо больше напоминало мое имя, чем обычное Иисус-Мария-Иосиф, — выпрямилась и благополучно скрылась вместе с тарелками.
Отец улыбнулся мне проницательной, саркастической улыбкой, улыбкой Перикла тех времен, когда он завидовал мне, сыну богатых родителей, и наступил на мою ладонь во время драки.
— Ну, любимый мой мальчик! — продолжал отец, садясь и стягивая грубые, но тщательно вычищенные ботинки, — наперекор погоде на них не было ни единого пятнышка, — ну, любимый мой, передай все это матери завтра, когда я уеду. Спальные вагоны здесь не курсируют, пусть она возьмет билет второго класса. Если поезд будет переполнен, дай кондуктору побольше на чай. Ей нужно отдельное купе, чтобы она могла лечь. Билет должен стоить… — Он набросал цифры на полях газеты. — Потом билет третьего класса для нашей Валли. — При слове «нашей» он посмотрел на меня, но на этот раз, пожалуй, не насмешливо, а сочувственно.
Я все еще не промолвил ни слова.
— Так, теперь ты. Я разрешаю тебе тоже взять билет второго класса. Он стоит ровно в полтора раза дороже третьего. Ты, разумеется, хочешь?
Я ответил отрицательно.
— Да. Еще одно. У нас нет саквояжа, во что же ты уложишь вещи, которые нужны тебе в дорогу и на первые два дня в А.?
— У здешнего лавочника есть чемоданы, — осмелился я вставить.
— Скверные, — сказал он, — недостаточно хорошие. Удовольствуйся пока, пожалуйста, большой картонкой. Это только на несколько дней. Дома у нас есть еще моя студенческий чемодан, который моя дорогая матушка заказала у седельщика, когда я уезжал в университет. Он перейдет к тебе. В сущности, ты тоже едешь вроде как в университет. Расстаться с семьей — я знаю, что это значит. Семья — это путеводная нить для нас, слепых.
Этого я тоже не понял.
— Ну теперь, до свиданья, дружочек! Ты хочешь мне еще что-нибудь сказать?
Я подумал: сказать? Нет! Мне очень хотелось поцеловать его. Из спальни послышался храп матери. Обычно она никогда не храпела. Это было, вероятно, связано с ее положением. Отец рассмеялся. Он смеялся совершенно беззвучно, но широко раскрыв рот. Такой рот никак не поцелуешь. Я на цыпочках попятился к выходу. Так я надолго расстался с отцом, который продолжал стоять в дверях спальни. Свет уже был потушен. Поднимаясь по темной лестнице в свою каморку, я почувствовал чад лампы. Я подошел к открытому окну. В соседней комнате шелестела солома, на которой лежала Валли, но девушка еще не спала. Я долго бодрствовал. Наконец, совершенно сонный, я побрел к кровати.
Я разделся, остался в одной рубашке, расстелил на полу, влажном от сырости, носовой платок и вытянулся. Пол приятно холодил мою щеку. Мне хотелось прижаться лбом к холодным доскам… Платок скомкался. Я задремал и проснулся только поздно утром. Валли постучала в дверь, но дверь была не заперта, и я думаю, что она уже входила и видела, что я лежу на полу, прижавшись головой к скомканному носовому платку… Отец уехал на рассвете.
4
Только когда уехал отец, до сознания матери, очевидно, дошло, что через десять — одиннадцать дней нам придется расстаться надолго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139