Я видел через решетку, как монета вместе с камешками медленно погружалась в глубокий снег. Кучер подбадривал лошадей, тихо щелкая длинным кнутом, но лошади уже отдохнули и нетерпеливо рвали поводья. Ко мне подошел директор больницы. Отец взял меня за руку и представил ему:
— Мой сын!
Я низко поклонился, счастливый, как никогда. Сумасшедший все еще стоял за железной решеткой. Он испустил протяжный крик. Что это значило, понять было невозможно.
— Неизлечим, — сказал директор.
Отец вздохнул, больше от усталости, чем от сострадания.
— Вас также отталкивают безнадежные больные, как и меня? — спросил он.
— Ничего не поделаешь, господин доцент, это наш хлеб насущный.
Отец молчал.
— Я очень благодарен вам, коллега, за то, что вы все-таки приехали. Деньги за визит мы переведем вам, как обычно.
— Прошу не забыть о времени, потраченном на поездку, а форма оплаты — на ваше усмотрение.
Отец улыбнулся и подал директору руку. Потом натянул перчатки. Сумасшедший шел по направлению к главному зданию. Его меховой воротник сверкал в ярком свете, струящемся из окон. Лошади рванули, и колеса, прорезав снег, заскрипели по гравию. Сумасшедший исчез.
5
Я снова сидел в левом углу экипажа, отец в правом, как и по дороге сюда. Уже совсем стемнело. Мы оба съежились от холода. Впереди на облучке сидел кучер — спина его была покрыта хлопьями снега, ярко сверкавшими в свете фонарей экипажа. Время от времени кучер приподымался и подтыкал под себя попоны, которыми обернул ноги, чтобы укрыться от мороза. Он отпустил вожжи, и лошади понесли. Им хотелось домой, они знали, что их ждет конюшня.
— Не гнать, Франц! — крикнул отец.
Я все еще был в каком-то опьянении. Меня безнадежные больные не отталкивали. Они влекли меня. Я чувствовал в себе сильную волю. Мне казалось, что я могу пойти один против всего мира. Но прежде всего я решил признаться отцу в моих школьных неприятностях, облегчить свою совесть. Я хотел только подождать до деревни, с которой мы скоро должны были поравняться. Вот мы и въехали в нее. Деревня была совершенно безлюдна. Отец заметил, что я хочу что-то сказать.
— Давай-ка лучше поменяемся местами, — сказал он приветливо. — А то мы сидим так же, как по пути сюда. Я тяжелее тебя. — Несмотря на темноту, я увидел белый ряд зубов, сверкнувший в улыбке под его густой бородой, которая казалась теперь совершенно черной. — Я гораздо тяжелее тебя, коляска совсем покосилась, пружины осели, правое колесо стирается и дорогая шина, разумеется, тоже. Ты согласен?
Прежде чем мы снова уселись как следует, первые городские фонари уже замелькали в окнах кареты. Но нам предстояло ехать еще минут пятнадцать, если не больше, потому что кучер, очевидно, нарочно сдерживал лошадей. Он назло ехал слишком медленно. Отец нетерпеливо посмотрел на часы, но промолчал и не стал торопить кучера, хотя и устал после рабочего дня. Он ничего не ел с самого обеда и, вероятно, еще больше стремился домой, чем я.
Когда я пересел на его место, моя радость и отвага еще больше возросли. Я изменил свое решение. К чему сознаваться в несчастье, которое, может быть, и не случится?
Через день — первый учебный день недели, следовательно понедельник — нам предстояли важные контрольные работы по двум предметам — латыни и математике. Если бы я написал их отлично, я мог бы еще исправить прежние плохие отметки. Я надеялся на это всем сердцем. И я молчал.
Впрочем, в надеждах у меня никогда недостатка не было.
Я надеялся, что на другой день отец снова поедет в «закрытую лечебницу». Но этого не случилось. К нам пришли гости, две-три профессорские семьи, «высокая кафедра», как иронически называл их отец в разговоре с матерью. Принимали их обычно в комнатах нижнего этажа. Меня позвали только на несколько минут, и я скоро покинул общество, довольный тем, что могу еще основательней, чем обычно, подготовиться к контрольным работам. В понедельник я явился в школу, уверенный в победе. Мой друг попал в неприятную историю: он занял под «великое честное слово» две кроны у богатого мальчика — он ненавидел богатых детей и завидовал им — и не мог или не хотел отдать деньги в срок, то есть сегодня.
Мои мысли были поглощены предстоящей классной работой, и, не долго раздумывая, я дал ему денег, хотя он и не просил меня об этом прямо. Другим мальчикам это не понравилось. Вероятно, затруднения моего друга были им приятны. Я заметил, что они шепчутся и обо мне, что они предрекают мой провал. Я вспылил. Но я должен был взять себя в руки. Правда, исход года не зависел от отметок за семестр, впереди была еще весна, и во втором семестре можно было все исправить. Но больше всего я боялся, чтоб отец не узнал о подделке подписей. Мать утром умоляла меня постараться изо всех сил.
В таких случаях она обычно много говорила, смеялась и вздыхала, но односложные речи отца оказывали на меня гораздо более сильное воздействие. Ведь это был мой отец, которым я так гордился. Ко мне хорошо относились в классе, позже я убедился в этом, но товарищей раздражала моя гордыня, и теперь они сделали все, чтобы унизить меня. Право раздавать классные тетради принадлежало первому ученику. Он ходил по рядам и раздавал тетради, сложенные в алфавитном порядке. Некоторые тетради остались у него, потому что владельцы их были больны. Но и мою тетрадь он оставил у себя. Мысленно я уже был поглощен темой, только что написанной мелом на доске, и лишь потом, когда заскрипели перья, заметил, что первый ученик — это был его титул — положил мою тетрадь обратно на кафедру.
Я знал, что это сделано умышленно. Я вскипел, встал, не спросив разрешения, и, громко топая, отправился к кафедре за тетрадью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139