Эта картина молящегося монаха произвела на всех вошедших такое сильное впечатление, что они первым делом преклонили колена и приняли участие в молитве.
Чувствительный отец Феофан за долгие годы воспитал в себе привычку мгновенно погружаться в глубокое благоговение, как только на него падал желтоватый свет лампады; и в этот раз он, опустив веки, тут же погрузился в молитвенный экстаз. Но на доброго епископа Гермогена в тот момент не сразу снизошло праведное душевное спокойствие, как это требовалось для настоящей молитвы: он был озабочен своей миссией и нетерпеливо ожидал, когда можно будет поговорить с Илиодором о вновь открытом борце за веру — Распутине. Пока он безуспешно пытался погрузиться в молитву, на душе было неспокойно, и он нетерпеливо ожидал, когда Илиодор закончит молиться.
Но тот и не собирался, несмотря на то, что, без сомнения, заметил приход гостей: он вел себя так, будто был совершенно один, не замечал присутствия троих посетителей и продолжал молиться дальше. В другое время епископ Гермоген первый восхитился бы строгим, даже фанатичным в своем усердии Илиодором, но в этот раз он про себя подумал, что это уж слишком.
Неистовое моление священника граничило со злостью, а в том, что великий Илиодор был злобным, Гермоген неоднократно имел возможность убедиться. Как бы то ни было, ни в коем случае нельзя было мешать молитве монаха, и епископу не оставалось ничего иного, как стоять на коленях и изрядно сердиться в глубине души.
Но Распутин не проявлял ни беспокойства, ни нетерпения; в душе своей он принес в Петербург спокойствие бескрайних сибирских степей, он мог и подождать. Ничто не могло вывести его из равновесия, и в этом в нем было что-то от «святой души». Вся ситуация доставляла ему даже настоящее удовольствие: он мог спокойно, по-крестьянски, разглядеть и оценить иеромонаха. То, что он впервые наблюдал за суровым Илиодором в непривычной ситуации, было, как инстинктивно почувствовал Распутин, важным преимуществом, потому что этот странный образ молившегося в жестко топорщившейся рясе и больших сапогах навсегда останется в памяти его, как бы смело и высокомерно ни держал себя Илиодор впоследствии. Крестьянин Григорий даже в обществе значительных личностей привык держать себя с естественной непринужденностью. Но в этот раз он с самого начала чувствовал себя необычайно уверенно. Когда ему показалось, что молитва монаха длится слишком долго, он поднялся и, к безмерному удивлению мягкого архимандрита Феофана и епископа Гермогена, как только Илиодор в очередной раз перекрестился, подошел к нему и обратился:
— Брат… Брат!
«Сквернослов», обезоруженный смелостью, с которой кто-то решился прервать его молитву, внезапно поднялся и бросил на Распутина яростный взгляд; отец Феофан и епископ Гермоген в страхе ожидали, что же произойдет дальше. В этот момент Илиодор поднял руку, набрал в легкие побольше воздуха, чтобы обрушить на дерзкого поток самых отвратительных проклятий, как вдруг почувствовал, что незнакомый крестьянин положил правую руку ему на плечо, и увидел, как маленькие водянисто-голубые глаза добродушно встретили его взгляд. Одновременно раздался голос, звучный и в то же время с оттенком металла:
— Ты хорошо молишься, брат!
Молча смотрел удивленный Илиодор на посетителя, еще больше удивился он, когда крестьянин беззастенчиво продолжал:
— Не заставляй Бога следить за твоими молитвами, ему тоже отдых нужен! Вы, оба, подойдите сюда, — он сделал знак Феофану и Гермогену, — они хотят кое о чем поговорить с тобой.

* * * *
И позднее, когда Илиодор вспоминал о той первой встрече с Распутиным, в душе его происходило то же, что он испытал тогда: та же ярость, заставившая его вскочить, как раненого зверя, то же возмущение при виде человека, оказавшего ему так мало почтения, этого грязного мужика с его такой уверенной и дружелюбной улыбкой. Когда иеромонах вспоминал, что при первой встрече Григорий с самого начала обратился к нему как к «брату», его снова охватывала ярость, но наряду с этим у него было странное чувство полного бессилия, будто какие-то чары парализовали его.
В лице Распутина иеромонаху почудилось что-то ужасное: «дерзость», божественная сила, которой, кроме него, обладали только величайшие прорицатели стародавних времен, он ощутил себя во власти дьявольских бледно-голубых глаз этого крестьянина. Напрасно лихорадочно искал Илиодор проклятия, ему пришлось смолчать, в конце концов, даже дружески пожать грубую ладонь, протянутую ему со спокойной улыбкой.
Это смешанное чувство гнева и отвращения, бессилия, страха и восхищения с тех пор никогда не покидало Илиодора и все чаще давало о себе знать всякий раз, когда иеромонах, державший обычно всех в повиновении, встречался с радостно улыбающимся неопрятным, лохматым мужиком Григорием Ефимовичем.
Уже в тот первый день, когда они сидели вместе с Феофаном и Гермогеном и говорили о Григории, какая-то необъяснимая сила побудила его не только явно разделить их восхищение, но и приложить усилия, чтобы еще более укрепить детскую веру старого Феофана в святость Распутина и оптимистический взгляд доброго Гермогена на политическую значимость этого крестьянина. Хотя Илиодор уже во время этой встречи ни на мгновение не мог побороть отвращения и недоверия, он все-таки согласился с планом представить Григория комитету «Союза русского народа» и даже активно поддержал эту идею.
Он явно чувствовал неприязнь к отвратительному мужлану, интуиция подсказывала ему надвигающуюся опасность, но, когда он начинал говорить с Григорием, получалось так, будто им управляла посторонняя сила, и он всегда утверждал, что тот является истинным святым, посланным Богом для защиты правой веры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142