— Немного озабоченный таким неуважительным вопросом Феофан утвердительно кивнул, тогда Григорий Ефимович бросился сначала к слабому маленькому ректору, а затем к дородному епископу Саратовскому, обнял одного, а затем другого и трижды по-крестьянски поцеловал справа налево, слева направо с таким неистовством, что оба просто испугались.
— Батюшка, батюшка, — вскричал епископ, добродушно улыбаясь, — да ты же раздавишь меня!
С первого взгляда Распутин очень понравился Гермогену: понравились эти живые, маленькие веселые глаза, неподдельная искренность и простота, исходящая от всего его существа, но особенно — резковатая, даже грубоватая манера говорить, свидетельствующая о природном уме и крестьянской хитрости и показавшаяся епископу особенно притягательной благодаря красивому глубокому звучанию голоса и своеобразному диалекту.
И Григорий с самого начала почувствовал симпатию к этому улыбчивому человеку. Гермоген и Распутин сразу же нашли общий язык и спустя несколько минут уже беседовали так непринужденно, как будто были старыми друзьями. Григорий Ефимович схватил вдруг руку епископа, ласково сжал ее и воскликнул:
— Ты мне нравишься! — Гермоген громко рассмеялся, а мягкий маленький отец Феофан не раз пытался перевести разговор на церковные темы. Как же хотелось ректору познакомить своего друга епископа с толкованием Евангелия, которое он слышал от странника, и услышать мнение на этот счет. Гермоген был очень образованным, и при этом искушенным в мирских делах человеком, и легко мог разобраться, что же, в конце концов, представляет собой Григорий Ефимович, поэтому Феофан с нетерпеливым любопытством ждал его суждения.
Между тем, епископ не был таким чувствительным и непосредственным, и его не так легко было увлечь, как ректора, но доброжелательный и всегда веселый характер сближал его с сибирским крестьянином. Разумеется, он не был мгновенно пленен «новым святым», но и его расположение к этому живому человеку было не меньше, чем восторженность чувствительного батюшки Феофана. И по ходу беседы с Григорием епископ все больше и больше пленялся его ясным и острым умом; то, что притягивало его к Григорию Ефимовичу, заключалось не в знании богословия, а, скорее, в непосредственном чувственном воздействии его слов.
Гермоген был истовым служителем Церкви и отличным проповедником; он мгновенно мог распознать, какое сильное влияние тот в состоянии оказать и какой ценной может быть его помощь православному делу. Епископу казалось, что духовенство в борьбе против царящих в тот период в русской политике тенденций к всеобщему преклонению перед Западом нуждалось именно в таком человеке, как этот Григорий Ефимович, своей самобытной, оригинальной манерой разговора олицетворявший лучший образец человека из народа. В то время, пока Гермоген слушал странника, он усердно обдумывал, как бы получше использовать эту яркую, истинно русскую личность для своих политических целей. Вот почему после того, как Григорий Ефимович закончил говорить, епископ обратился к отцу Феофану, заметив, что надо бы сейчас же отвести старца к известному проповеднику монаху Илиодору.
Отец Феофан еще не разобрался в далеко идущих планах епископа и только заметил, какую необычную симпатию вызвал у него удивительный сибирский крестьянин. Одновременно он почувствовал нечто вроде разочарования, так как ему показалось, будто Григорий Ефимович произвел сегодня менее благоприятное впечатление, чем накануне, и особенно задело грубоватое обращение к Гермогену. Но когда Гермоген позвал его и Григория Ефимовича вместе пойти к Илиодору, Феофан подавил свое разочарование и, мелко семеня, последовал за ними к монаху.

* * * *
Илиодор, иеромонах из Царицына (в миру Сергей Труфанов), имел репутацию лучшего церковного оратора России, чьи проповеди уже тогда начинали затмевать славу Иоанна Кронштадтского. Кроме того, его считали властным, странным и одновременно святым. Тысячи мужиков стекались к нему, и даже царь с почтением прислушивался к его словам.
Худой, высокий монах, с горящим блуждающим взглядом, с довольно неприятным пронзительным голосом, обладал некой притягательной силой. Благодаря строгому образу жизни и фанатичной, пылкой вере он получил прозвище «Рыцарь Царства Небесного» и пользовался всеобщим уважением. Когда в день Крещения Господня в белой рясе, украшенной цветами, с иконами святых он выходил из монастыря на берег Волги, толпы народа в один голос затягивали святой гимн, и все кругом опускались на колени. За Илиодором ехали монахи из его монастыря, подобно греческим воинам на колесницах, стоящие в повозках, которые везли молоденькие девушки и старухи. Как только триумфальное шествие Илиодора приближалось, толпу охватывал восторг, и все в ликующем экстазе приветствовали «Рыцаря Царства Небесного».
Илиодор хотел воздвигнуть в Царицыне большой монастырь, но казна его церковного прихода была для этого недостаточна. Тогда он поднялся на городской холм и произнес перед народом речь:
— У кого есть лишняя доска, — воскликнул он, — пусть принесет ее мне; у кого есть лишний гвоздь, пусть отдаст его; у кого ничего нет, пусть придет и поможет копать землю.
Под впечатлением этой речи все население взялось за работу, пришли сотни добровольцев, и в короткое время в известной ранее дурной славой части города вырос большой монастырь с просторными помещениями, затмивший многие русские монастыри.
Этот успех значительно упрочил славу и власть Илиодора. Скоро новая церковь не могла уже вместить людские массы, стремившиеся послушать проповеди иеромонаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142