«Много было таких и здесь, и в других местах, кто говорил, что она была мученицей и пострадала за правое дело и за своего господина, другие же говорили, что это не так». Именно ради того, чтобы подавить благоприятное для Жанны общественное мнение, через несколько недель после того, как она была казнена, один монах-доминиканец произнес в Сен-Мартен-де-Шан проповедь, в которой к ее действительным проступкам прибавил вымышленные им детали, среди прочего – что она с четырнадцатилетнего возраста носила мужскую одежду и что «ее отец и мать охотно умертвили бы ее уже тогда, если бы могли это сделать, не страшась мук совести…».
Подобная пропаганда плодов не принесла, антианглийские настроения усиливались из-за недовольства экономической ситуацией, и демонстрация согласия и присоединения с течением времени выглядела все более подозрительной. В 1430 г. молодого Генриха VI встретили в Руане шумными изъявлениями восторга и так громко вопили «Ноэль!», когда он проезжал мимо, что ему это стало неприятно, и он попросил, чтобы прекратили «этот ужасный шум, который они подняли». Правда, – как замечает хронист Пьер Кошон, рассказывая нам об этих событиях, – «регент и его жена вышли на улицы, чтобы взглянуть, кто шумит…», что ставит под большое сомнение спонтанность этого теплого приема.
Осознавая опасность, которую представлял собой рост антианглийских настроений, правители стали умножать меры предосторожности, а одновременно – и репрессии. Сторонники дофина, покинувшие столицу и благодаря этому избежавшие казни или заключения, лишились своего имущества: их дома и земли были конфискованы. Среди жертв такого ограбления, рядом с принцами крови, каким был Карл Орлеанский, в то время томившийся в заточении в Лондоне, видными людьми вроде Мартена Гужа, епископа Клермонского, или бывшего главного военного казначея Жана де ла Э, мы видим простых горожан, адвокатов, прокуроров, купцов и даже ремесленников: Жан де ла Рю, башмачник, Тома Филипп, пирожник… Часть конфискованного имущества продавалась с торгов в пользу королевской казны, излишки шли на вознаграждение «отрекшихся французов», присоединившихся к английскому государю. Особенно благосклонным было отношение к кабошьенским предводителям: мясники Жан из Сент-Йона и Жан Легуа получили по три сотни ливров ежегодной ренты, определенной им с конфискованных зданий; по двести ливров назначили каждому из организаторов заговора, в 1418 г. открывшего бургиньонам ворота Парижа. Перрине Леклер, распахнувший перед ними ворота Сен-Жермен, получил, кроме того, высокий пост в парижском монетном дворе, а Жан из Сент-Йона стал казначеем – главным управляющим финансов.
Были приняты строгие меры, которые должны были воспрепятствовать каким бы то ни было сношениям между парижским населением и областями, подчинявшимися арманьякам. Горожанам запрещено было выезжать из Парижа без паспорта под страхом, что потеряют возможность вернуться обратно. Когда в 1436 г. арманьяки плотно окружили Париж, жителям столицы было под угрозой виселицы запрещено даже подниматься на укрепления, доступ туда был открыт только для часовых. Правда, необходимость снабжать город продовольствием иногда заставляла правителей Парижа смягчать суровый нрав и смиряться с тем, что жители города просят у стоявших лагерем в окрестностях арманьяков пропуска, чтобы обрабатывать свои земли. Так, например, грамота о помиловании была выдана некоей вдове, которая ради того, чтобы собрать урожай со своего виноградника в Шайо, обратилась за пропуском в арманьякский гарнизон в Сен-Дени «без разрешения и дозволения нашего правосудия».
Осуществлялся строгий контроль за перепиской, которую могли вести – главным образом через посредство купцов – между собой Париж и области, повинующиеся дофину. В 1423 г. парижская полиция задержала молодую женщину по имени Жаннетта Бонфис, получившую письмо от Жана Рутье, мастера монетного двора из Пюи. По дороге в Шатле, где ей предстояло отбывать заключение, она умудрилась «как можно незаметнее» уничтожить письмо. Но обрывки этого послания были найдены на улице и доставлены парижскому прево, который сумел восстановить текст. К счастью для молодой женщины, речь там шла всего лишь о личных проблемах, но тем не менее Жаннетту приговорили к изгнанию.
Больше всего опасались появления в Париже людей, прибывших извне: под разными личинами среди них могли оказаться шпионы дофина. Был отдан приказ доносить полиции на всякого человека, даже и на близкого родственника, если он тайно проник в столицу. Все эти меры внушали такой ужас, что один горожанин, Жан Бодуар, выдал полиции собственного сына, который, побывав на службе у арманьяков, вернулся в Париж с намерением подчиниться властям. Молодого человека посадили в тюрьму, но впоследствии он добился помилования, согласившись на условие, что принесет клятву верности английскому королю. Подобным же образом была арестована молоденькая служанка, восемнадцатилетняя девушка, которая вместе с хозяйкой покинула город в десятилетнем возрасте, а теперь вернулась.
Однако, каким бы строгим ни был полицейский надзор, каким бы суровым карам ни подвергались нарушители, все это не могло помешать недовольству проявляться все более открыто. Грамота о помиловании, выданная парижскому ювелиру Госсюйену, показывает, каким образом совершался переход от недовольства существующим положением вещей к организации заговора с целью это положение вещей изменить: «… Приблизительно в середине августа 1433 г. названный Госсюйен встретился в конце моста Нотр-Дам с неким Мишелем Гарей, занимающимся приготовлением соусов, и названный Госсюйен сказал этому Мишелю Гарей, что хочет пить, и, не тратя времени на долгие разговоры, они вместе отправились, как имели обыкновение делать, обедать в ту таверну, где на вывеске Образ Богоматери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99