Поэтому весьма вероятно, что папа Урбан II (1088–1099), призывая к крестовому походу и выдвигая в качестве первоочередной задачи освобождение Святой земли, имел также в виду в качестве долгосрочной цели возвращение власти над восточным христианством. Для Византии это была весьма веская причина отнестись к движению с подозрением.
В 1063 г. в Сицилии в битву при Черами вмешался св. Георгий, что было так типично для сражений эпохи крестовых походов; в 1064 г. впервые крупные французские кавалерийские отряды присоединились к испанским христианам, осаждавшим крепость Барбастро, «чтобы христианская правда победила, а позорные заблуждения сарацин рассеялись». После победы испанцы отнеслись к побежденным необычайно мягко, желая угодить французам. В беспрерывных конфликтах между маленькими испанскими государствами, принадлежавшими к обеим религиям, политические и военные союзы далеко не всегда соответствовали требованиям веры. Даже Сид (от араб, каид – «правитель»), Родриго Диас, испанский национальный герой, во многом приобрел свою славу на службе у мусульманских князей и в борьбе против христиан. Католические монархи, особенно со второй половины XI в., когда реконкиста значительно увеличила их владения, отнюдь не были склонны пользоваться плодами гражданских войн, проводя радикальную религиозную политику. Лишь крутые антихристианские меры, принятые Альморавидами к концу XI в., ужесточили позицию христианских правителей в отношении ислама.
Крестоносцы, без сомнения, могли бы освободить Византию от постоянной угрозы со стороны Сельджукидов, но идеология воинствующей церкви, вид вооруженных клириков и не в последнюю очередь призрак Европы, объединенной под властью Христа, наполнили сердца греков страхом. Анна Комнина, дочь императора Алексея, который обратился к папе Урбану II с просьбой о помощи, считала крестоносцев обманутыми паломниками, а их вождей – лицемерами, истинной целью которых был Константинополь. Среди христианских общин Востока только армяне и марониты Ливана ощущали близость своих интересов с целями крестоносцев. Монофизиты Сирии, тесно связанные с мусульманами языком и культурой, в основном остались пассивны, адепты греческой церкви были полны недоверия. Запад неверно оценивал положение христиан, находившихся под властью мусульман. По-видимому, с приходом сельджуков паломники все чаще становились свидетелями конфликтов, которые раньше представляли собой случайные ссоры; затем последовал набег 1064 г., в котором Запад обвинил не власти, а бедуинов; наконец, беды, которые обрушились на греков в Малой Азии, – все это создало преувеличенное мнение о притеснении христиан в мусульманских странах. На самом деле как раз на фатимидской территории был достигнут весьма приемлемый модус вивенди. Мусульмане не видели аналогии между своей концепцией джихада и идеей крестового похода. В Сирии и Египте джихад уже некоторое время перестал быть живой концепцией, тогда как Сельджукиды Рума считали себя борцами за веру; подлинными странами джихада были Индия, Центральная Азия и юг Марокко. В Сирии франков сочли помощниками византийцев; их прибытие не вызвало особенного удивления. Даже когда они в качестве независимой силы вмещались в беспорядочную борьбу маленьких государств, находившихся под сюзеренитетом Сельджукидов и Фатимидов, многие князья вначале отнеслись к ним как к возможным союзникам. Некоторым оправданием для мусульманских князей, проглядевших идеологические побуждения пришельцев, служила и реальная сила крестоносных армий.
Мусульманам и в самом деле можно простить их ошибку в определении характера крестового похода. Однако кровавая баня Иерусалима и холодная деловитость, с которой крестоносцы вступили во владение завоеванным ими святым городом, уже едва ли позволяли интерпретировать крестовый поход как эсхатологическую акцию, как в подлинном смысле слова последнюю войну, которая принесет империи всеобщий мир, окончательное установление праведной веры, вечное пробуждение в грезах о боге, мечту, ставшую явью, создание всеобщего вместилища истины, войну, всем этим очень напоминающую джихад. Куда легче понять взаимопроникновение земной и небесной сфер в событиях, происходивших во время осады Антиохии (1097–1098), когда обнаружение «святого копья» и вмешательство святого, некогда убившего дракона, ясно показывают, как иррациональные элементы использовались для достижения победы. Концепция св. Августина о справедливой и святой войне была конкретизирована в борьбе против агрессивных донатистов, распространена позднее на войну против неверных, когда дух крестовых походов начал ослабевать, снова сослужила службу для оправдания борьбы против еретиков или даже против политических противников римской курии. Между тем джихад, как и прежде, был направлен вовне; во внутри-исламском конфликте он был использован ортодоксами только в оборонительной борьбе против шиитов-семеричников, хотя хариджиты, для которых джихад был шестым «столпом» веры, всегда применяли его именно таким образом. Было бы неверно заходить столь далеко, чтобы утверждать, будто Фатимиды при появлении латинского войска отнеслись к нему как к инструменту антисельджукского джихада. Но они были явно рады падению Антиохии и, когда шедшая на подмогу армия во главе с сельджукским эмиром Мосула была разбита, немедленно воспользовались ситуацией, чтобы захватить контроль над Иерусалимом. Когда же крестоносцы двинулись на Иерусалим, Фатимиды, естественно, изменили к ним отношение; вновь созданному Иерусалимскому королевству тут же пришлось защищаться против египетского контрнаступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89