Дошла очередь до младшего лейтенанта Павла Мазжухина. Он очень бледен. Большие губы дрожат, в глазах скрытый испуг. Я уже говорил с ним о плохой посадке, чуть было не закончившейся летным происшествием. Он сослался на головную боль и, еле выговаривая слова, попросил разрешения пойти на отдых.— Когда почувствовали себя плохо?— После взлета.— Почему сразу не сели?— Считал, пройдет.«Не он ли?» — думал я. Больной, стреляя, мог и не заметить перед собой самолета. Спрашиваю:— Точно видели, когда пробовали пулеметы, что впереди никого не было?— Не стрелял я по самолету! — срывающимся голосом прокричал летчик.Больного человека нельзя держать в строю и допрашивать…В штабе командир дивизии всю вину за убийство стрелка возложил на меня: здесь и поспешность вылета, и не доведенная до летчиков задача, и неорганизованная проба в воздухе оружия, и плохое воспитание подчиненных. Он явно горячился:— Судить тебя будем!Конечно, я не мог спокойно принять обвинение и напомнил Китаеву о приказе, отданном в присутствии многих командиров.Комдив на минуту задумался, видимо припоминая наш разговор перед вылетом.— Вы все равно обязаны были поставить задачу летчикам, а не вылетать сломя голову! — отозвался он. Однако в голосе полковника не было прежней уверенности, непоколебимой убежденности в своей правоте.— В эскадрилье есть какая-то сволочь, — продолжал Китаев. — И вы за нее обязаны отвечать. Если получилась ошибка, то честный человек признался бы. Подлец воспользовался вашей неорганизованностью, и теперь все крыто. Попробуйте узнайте!Рядом с комдивом сидел какой-то не знакомый мне командир. Он процедил сквозь зубы, угрожающе:— Узнать нужно обязательно! А то что это за эскадрилья — своих расстреливает.Незнакомец попросил меня выйти.Беспокойные мысли вертелись в голове, когда я спускался со второго этажа. «Кто и с какой целью стрелял по самолету? Может, сделано действительно с умыслом, чтобы вызвать ответный огонь бомбардировщиков и спровоцировать воздушный бой?»Мне стало понятно, почему командир девятки грозил кулаком, требуя оставить его в покое: явно опасался воздушного боя.Не хотелось верить, что в эскадрилье оказался подлец. Скорее всего, кто-то допустил оплошность и, боясь ответственности, не признается.У штаба полка, на скамеечке, словно неживой, сидел Мазжухин. Я подошел:— Товарищ младший лейтенант! Почему вы не в санчасти?Мазжухина била нервная лихорадка. Он неуклюже встал и, заикаясь, выжал из себя:— Я убил человека-то… Думал, что н-е-м-цы! Подошел близко и… убил…Из сбивчивого рассказа летчика стало ясно, как все произошло. Когда я дал предупредительную очередь, Мазжухин принял ее за начало атаки и, находясь замыкающим в стою, сразу бросился на заднего бомбардировщика…Мазжухин был до того потрясен случившимся, что казался невменяемым. Обычно при несчастьях люди раздражительны, некоторые совсем уходят в себя, но их не покидает здравый рассудок. Его же, богатыря с нежной душой ребенка, всего будто парализовало: рот раскрылся, глаза остекленели.Невольно подумалось: хватит ли у него сил справиться с тяжелым потрясением, прийти в себя?
8 3 июля по радио выступил И. В. Сталин. Он начал свою речь необычно: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей Армии и Флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»Такое обращение крепко взяло за сердце, тронуло за душу и заставило насторожиться. Сталин сказал, что над Родиной нависла смертельная опасность в результате внезапного и вероломного нападения фашистской Германии. Но почему нападение оказалось внезапным, Сталин умолчал. Только много лет спустя все стало ясно. XX и XXII съезды нашей партии раскрыли причины такой внезапности: Сталин, попиравший все нормы коллективного руководства, игнорировал разумные сигналы о готовящемся нападении на СССР, необоснованно отвергал предложения военных руководителей о приведении войск в боевую готовность. И уже с первых дней войны каждый советский человек почувствовал тяжкие последствия этого произвола, хотя в ту пору никто из нас и не думал, что причины неудач на фронте кроются прежде всего в порочных методах руководства, насаждавшихся Сталиным. * * * Тяжелые вести шли с фронта. В душу все больше и больше вкрадывалась тревога за ход войны.19 июля стоял на редкость жаркий безоблачный день. Я отправлял жену с маленькой дочкой в деревню к моей матери, в Горьковскую область.Мы старательно упаковывали все наше небогатое имущество. Мое внимание привлекла беличья шуба жены. Вещи имеют свойство восстанавливать в памяти дела давно минувших дней: в этой шубе жена провожала меня на Халхин-Гол в 1939 году; в ней встречала и провожала в Москве на Казанском вокзале, когда я ехал из Монголии на Карельский перешеек. Теперь эта вещь, воскресив в памяти две войны, которые для меня кончились благополучно, невольно вызывала какое-то безотчетное уважение и утешительную надежду. Я попросил Валю надеть шубу.Жена поняла меня.Молча смотрели в лицо друг другу и, наверное, думали одно: доведется ли встретиться после третьей войны?Когда все было уложено и упаковано, мы в ожидании машины присели на сундук с вещами и болтали о разных пустяках, хотя мысли были далеки от них. Качая на руках дочку, я говорил:— А ведь мы тебя, детка, чуть было не назвали Майей.— Это твой Сережа Петухов посоветовал.— А чем плохо — Майечка? Только вот под старость никак не годится: старушка — и вдруг Майя!— А помнишь, как вы низко пролетали над роддомом в день парада? Я вам из окна рукой махала.— Такие вещи, Валечка, не забываются. — И перед моими глазами, подобно кадрам из кинофильма, промелькнули события тех дней:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87