Рассказал о том, как они с Малышом Луи разыграли одного жадюгу. Я слушала невнимательно и всецело была занята тем, что разглядывала его, но, услышав смех, засмеялась тоже. Он сказал: «Вы должны чаще смеяться, Элоди. Племя иньютов, которых называют эскимосами, говорит, что, пока женщина смеется, надо успеть пересчитать ее зубы. Сколько насчитал, столько тюленей возьмешь на очередной охоте». Я снова рассмеялась, но так, чтобы он успел насчитать не более пяти-шести моих зубов. Он заметил: «Пустое, придумаем другое. Я тоже не люблю тюленей».
Ночью, провожая по улице Сержант-Бюша, он обнимал меня за плечи. Наши шаги гулко отдавались в тишине. Мы отрешились от окружающего мира с его страданиями, слезами, печалями, нас не беспокоила мысль о завтрашнем дне. На пороге дома, держа мои руки в своих, он сказал, задрав котелок: «Я буду рад, если вы пригласите меня к себе».
И он поднялся наверх.
На другой день после полудня я отправилась к нему на улицу Даваль в его комнату под крышей. Его мастерская помещалась во дворе.
Еще через день, в четверг, он пришел ко мне обедать. Принес красные розы, торт с кремом и вызывавшую доверие улыбку. Мы поели голыми после любви. И потом любили друг друга до вечера. Его поезд уходил утром. Женщине, с которой жил, он рассказал всю правду. Но та его не поняла, ушла, забрав свою одежду, которую я накануне притворилась, что не замечаю. Он сказал: «Такие вещи в конце концов удается уладить». Время. Не знаю, любила ли я его, любил ли он меня за пределами того случая, который подарила нам жизнь. Я часто вспоминаю его лицо. Он спускался по лестнице. Я стояла в дверях. Приподнял котелок, улыбнулся и почти шепотом произнес; «Думая обо мне, показывай сколько тюленей. Ты принесешь мне счастье».
Вам нетрудно догадаться, что произошло потом, когда они встретились с Бенжаменом, и что тот подумал про эти три дня. Бы ведь сами спросили меня тогда в машине под дождем: «Значит, они поссорились из-за вас?» Они поссорились, потому что мы все живые люди, а не вещи, и тут уж ничто, никакая война не изменит.
Я не забеременела. А Бенжамен, как это ни странно, оказался ужасным ревнивцем. Под его нажимом Клебер, вероятно, наговорил ему ужасных вещей. Но и тут время сделало свое. Вопросы Бенжамена после того, как он узнал, что, одолжив другу жену, ничего не добился, звучали как пулеметные очереди: как и где я раздевалась? смущала ли меня мысль, что я отдаюсь чужому мужчине? сколько раз у нас было за эти три дня? в какой позиции? Особенно его мучило, получала ли я удовольствие? Да, я получала удовольствие с первого до последнего раза. Могу вам признаться — такого со мной прежде никогда не случалось. Мой рабочий-каменщик? Я наивно считала, что получу нечто похожее на то, что испытывает женщина, лаская себя в кровати. Бенжамен? Чтобы его порадовать, я притворялась.
Уже поздно. Господин, который был с вами, заедет за письмом. Похоже, я обо всем рассказала. Ни Бенжамена, ни Клебера я больше не видела. Случай — который делает так больно — помог узнать, что Клебер тоже не вернется. Сегодня я работаю и как могу ращу детей. Старшие — Фредерик и Мартина — стараются мне помогать. В свои двадцать восемь лет я хочу одного — все забыть. Я помню слова, сказанные мне мужчиной, ставшим случаем в моей жизни: наш единственный господин — время.
Прощайте, мадемуазель,
Элоди Горд".
Матильда дважды перечитывает это письмо в понедельник утром, после того как два раза читала его накануне вечером, когда Сильвен принес его. На обороте последнего листка она записывает:
"Значит, прости-прощай?
Не будем спешить".
"Элоди Горд.
Улица Монгалле, 43, Париж.
Четверг, 15 июля.
Мадемуазель!
Я была очень тронута выражением вашей поддержки и понимания. Поставленные вами новые вопросы сбивают с толку по многим причинам, но я постараюсь, как могу, снова ответить вам.
Я не знала, что в новом полку мой муж опять повстречал Клебера и помирился с ним. Последнее его письмо было датировано Новым 1917 годом. Если бы он встретился с Клебером до этой даты, наверняка бы мне написал.
Я не знала, что Клебер был убит на том же участке фронта, что и мой муж, и в те же дни.
Говоря о «случае, который делает больно», я не имела в виду женщину, которая жила с Клебером и бросила его из-за нашего приключения. Я не знакома с Вероникой Пассаван. О смерти Клебера я узнала от хозяйки булочной с улицы Эрар, местной сплетницы. Как-то в апреле 1917 года она сказала: «А приятеля господина Горда, слесаря по прозвищу Эскимос, тоже убили. Мне сообщил об этом племянник, который захаживает в бар Малыша Луи на улице Амело».
Раз Клебер написал Малышу Луи, что он помирился с моим мужем, я рада. Не сомневаюсь, что это было настоящим примирением. Оба они не слыли лицемерами.
Бенжамен никогда бы не воспользовался «драматической ситуацией», чтобы отомстить Клеберу. Это всякий, кто их знал, скажет.
Зато уверена, что, помирившись или нет, мой муж непременно пришел бы на помощь другу и сделал бы все для его спасения.
Что касается ужасного для меня вопроса об их обуви, я допускаю возможность подобного обмена. Мой муж был высокого роста, а Клебер не намного ниже. Если бы у меня была охота посмеяться, смею уверить, читая эту часть вашего письма, меня бы услышали все соседи.
Кажется, я уже писала вам о результатах розыска господина Пира. Но я тем не менее охотно позвонила ему сегодня с работы и разрешила предоставить вам всю собранную им по поводу смерти моего мужа информацию.
Желаю вам, мадемуазель, успешно завершить ваши поиски, хотя и не очень понимаю их цель.
С симпатией,
Элоди Горд".
"Жермен Пир,
«Хитрее мангусты», слежка и всякого рода, розыски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76