До четырех часов утра продолжалась пальба и охота за восставшими. А потом подсчитали: несколько сот убитых и раненых. А сколько арестовано? Числа не называли, только многозначительно качали головой.
Сестры Пежо ничего не знали, и Жак понадеялся, что ему все расскажет Гамбри.
Жак вышел пораньше из дому. Но тут же на улице услышал от соседей, что Гамбри арестовали вместе с другими «зачинщиками». Говорят, с приговором тянуть не будут. Сегодня же объявят.
Жак сидел в лавке как на иголках. Перед глазами стоял Гамбри, каким он видел его всего два дня назад: решительный, уверенный, веселый. Взбудораженные происшедшим, завсегдатаи кабинета для чтения сегодня не пришли. И Жак решил, что можно пораньше закрыть лавку. Но не тут-то было. Впервые у него произошла ссора с Жанеттой.
Увидев, что Жак собирается уходить, она бросила:
— Еще рано! Могут прийти посетители!
— Какие там посетители! — раздраженно ответил Жак. — Сегодня людям не до книг!
— Так, по-твоему, из-за каких-то смутьянов и книги перестанут читать? Может, прикажешь и вовсе лавку закрыть?..
Уши Жака залила краска.
— Как ты можешь так говорить! У тебя что, сердца нет?
— На всех сердца не хватит!
Жак не мог больше сдерживаться. Он с силой бросил связку ключей на конторку и ринулся к двери, крикнув на ходу:
— Возьми ключи! И торгуй книгами сама!
Жанетта раскрыла рот от удивления. Жака словно подменили. Она никогда не видела его в такой ярости.
— Жак! — беспомощно крикнула она.
Но он даже не обернулся и выбежал на улицу.
Первое, что бросилось в глаза Жаку, — было огромное скопление народа у столба с объявлениями. Жак подошел. Приговор. Быстро пробежал он глазами список осужденных, нашел Гамбри и против его фамилии — слово «Повесить!».
— Боже мой! Боже! — воскликнул Жак, он не верил своим глазам. — Гамбри будет казнен! Неужели его нельзя спасти?..
— Его уже нет в живых! — лаконично бросил человек с плотничьим инструментом подмышкой. — Видишь? — И узловатым пальцем он показал на другое объявление немного ниже.
В нем говорилось, что на Гревской площади в шесть часов утра, при стечении публики, был приведен в исполнение суд над Гамбри и его товарищами.
Таких, как он, семь человек. Остальные присуждены к публичному клеймению у позорного столба и вечной каторге.
Забыв обо всем, не обращая внимания ни на кого, Жак прильнул головой к столбу и зарыдал, как ребенок.
Кругом него плакали женщины, возмущались мастеровые, соболезновали жители квартала… До Жака, как сквозь пелену, долетали подробности издевательской процедуры клеймения палачом.
Жак поневоле прислушивался к этим словам и приходил все в большее отчаяние. Сколько он простоял так, прижавшись головой к столбу, он не знал и очнулся, только когда его окликнул знакомый голос.
— Жак! Стыдись! Казалось мне, что ты собираешься стать гражданином и борцом. А борцы не плачут!
— Господин Адора! — вскричал Жак. — Господин Адора! Что же будет? Гамбри казнен!
— Не плачь! Знаешь, что мне сейчас рассказал очевидец казни на Гревской площади? Он видел своими глазами, как Гамбри шел к месту казни, решительно и с поднятой головой. Священник говорил ему слова утешения и надежды на загробную жизнь, но Гамбри не слушал его. Он окинул взглядом площадь, как бы прощаясь с теми, кто толпился на ней, и с теми, кого на ней не было, и так же гордо подставил под петлю свою шею.
Жак слушал как завороженный.
— Идем! — Адора властно взял Жака под руку и повел. — Гамбри погиб — это большое несчастье! — И голос Адора потеплел. — Здесь вчера вступили в открытую борьбу Ревельон и его враги. Понятно, что они его не пощадили.
Жак ожесточенно замотал головой.
— Гамбри знал, на что идет, знал, что борьба без жертв не обходится… Вот что я тебе скажу, друг, и ты это запомни: если когда-нибудь наша возьмет и мы провозгласим равенство людей, я не могу посулить тебе мира и тишины. Мы обезоружим тем или иным способом тех, кто будет сопротивляться, и, уверяю тебя, церемониться не будем! Обещаю тебе одно: мы уничтожим унизительную процедуру позорного столба и клеймения палачом!..
В эти дни король получил от одного из своих «верноподданных» записку. В ней стояло: «… смею доложить вам, ваше величество, что гнев народный дошел до предела, со всех сторон слышны жалобы, и эти жалобы превратятся в народную ярость, если вы, ваше величество, не внесете успокоения в умы, понизив цены на хлеб, потому что, поверьте, ваше величество, всеми нашими несчастьями мы обязаны этому вздорожанию».
А еще через несколько дней в казарму на улице Муфтар пришла молодая женщина.
— Пропусти меня, братец! — попросила она часового.
Часовой оглядел женщину с головы до ног. Молодая, одета, как простолюдинка, в ситцевом платье, на голове белый чепец. Открытый взгляд карих глаз устремлен прямо на него.
— Чего ты уставился? Я без оружия. А мне надо к солдатам, хочу с ними поговорить. Неужто ты меня испугался?
— Чего мне пугаться? — нерешительно сказал часовой.
— Тогда пропусти! — женщина рассмеялась. — Я белошвейка с улицы Святых Отцов. Зовут меня Жермини Леблюэ. Так что, видишь, я ни от кого не таюсь. Да мне и скрывать нечего.
Часовой пожал плечами.
— Ну иди!
И она вошла в казарму. Солдаты были заняты кто чем: один чистил амуницию, другой пришивал пуговицу, третий шомполом прочищал ружье…
— Меня зовут Жермини Леблюэ, — обратилась женщина к солдатам. — А пришла я сюда, чтобы вас устыдить. Как могли вы стрелять в своих же братьев — парижских рабочих?! Пули ваши летели, и вы сами не знаете куда, в кого они попали. А меж тем вы убили старика Бланшара. Слыхали про такого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67