ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Адмирал д'Орвилье дал им в капитаны своих флаг-офицеров.
Ни одного путевого огня, ни одного сигнала, ничего, что можно было бы заметить. Черные миноносцы скользят, как тени в ночной темноте.
Мостик величиной с чайный столик, обнесенный железной решеткой. Фьерс стоит на нем, его руки сжимают влажный металл. Ниже рулевой склонился над компасом. Направо и налево убегают фосфоресцирующие складки воды. Кругом теплый дождь сечет реку и покрывает ее рябью, мокрая ткань одежды прилипает к плечам. Четырнадцать узлов. Берега быстро бегут мимо, ровные и однообразные. Нужно все внимание, чтобы править в этом извилистом фарватере. Но это дело начальника колонны. Фьерс командует № 412-м, пятым в линии. Ему надо только вести свой миноносец по уже проложенной блестящей борозде.
Обязанность пока легкая. Фьерс по временам показывает рулевому жестами: направо – налево – так, и грезит, далеко уносясь мыслями.
Боже мой, все кончается лучше, чем он надеялся. Сейчас он умрет, а катастрофа произошла вчера утром. Два дня и одна ночь страданий, – это немного. Все кончается лучше, чем он надеялся, случай посылает ему быструю и честную смерть. Нелегко было бы умереть без шума и скандала, так, чтобы Селизетта осталась в стороне, чтоб ни одна капля крови не брызнула на ее белое платье. Нет, нелегко: случайности, даже хорошо обставленные, всегда сохраняют запах самоубийства, а самоубийство жениха… Все кончается хорошо. Жить было невозможно, невозможно никак, невозможно, что бы ни случилось…
Странное место казни, этот капитанский мостик! Он слишком мал даже для половины трупа…
Семь миноносцев: нечем покончить и с одним крейсером, а семафор Святого Иакова сигнализирует об эскадре из трех дивизий. Глиняный горшок против чугуна! Тем лучше, впрочем. Главное, умереть, а такое сражение – это вернее, чем выстрел из револьвера в сердце. Все кончается очень хорошо. Как скучно это плавание без огней, нельзя даже закурить папироску – последнюю папиросу осужденного, одевающегося, чтобы идти на казнь…
Старик д'Орвилье ничего не подозревает. В смятении вспыхнувшей войны он даже не видел Сильва. А завтра, когда Фьерс будет мертв, ему ничего не скажут, конечно, пощадят его горе и его иллюзии. Он не узнает никогда. Тем лучше, опять-таки: если б он узнал, это была бы капля горечи на дне сосуда с цикутой. Фьерс любил его, этого старика. Вот кто не был цивилизованным!
О, цивилизация! Какое банкротство!.. Мевиль умер, его похоронили вчера, одна только Элен Лизерон шла за гробом. Торраль убежал и, военный суд заочно приговорил его к смерти. Роше впал в детство: говорят, он жених… Роше – жених… В самом деле, чей же! Ба! Фьерс… Что Фьерс? Он кончает лучше всех, кончает очень хорошо.
«Налево, рулевой, налево»… Здесь фарватер подходит очень близко к берегу. Деревья в дождливую ночь разливают теплые волны аромата. Словно дыхание Сайгона, поцелуй любви, который благоухающий и изнеженный город посылает миноносцам, идущим умирать за него.
Жак-Рауль-Гастон-де Сивадьер, последний граф де Фьерс убит неприятелем. Это вполне прилично. Mademoiselle Сильва может без стыда вспоминать о своем женихе. Mademoiselle Сильва… О, как было бы сладко унести с собой в смерть ощущение ее поцелуя…
Сейчас, покидая свою каюту на «Баярде», Фьерс осторожно разорвал портрет – клочки его здесь, на груди, а пустая рама кажется широко раскрытыми дверями гробницы – запер каюту и бросил ключ за борт. На что он ему теперь? Потом в ночной темноте он пробрался на улицу Моев, чтобы насмотреться на свет в окнах веранды. Веранда эбенового дерева, с занавеской из дикого винограда, и поцелуй в день обручения…
В двух румбах слева огни, мерцающие в темноте, – мыс Святого Иакова. Но река извивается, точно змея, – и цель не так близка, как это кажется…
Умереть, уснуть. Уснуть – и не видеть снов. От Шекспира ушли далеко… Тем хуже, обманчивая надежда на эти сны была единственным, что делало еще жизнь невыносимой. Ах, Истина, голая Истина! Красивое зрелище, нечего сказать. Да прикройся же ты, блудница!
Жить – еще час, два, быть может, но не три. Наверное, не три…
На мысе Святого Иакова много огней. Англичане подвергли обстрелу только батареи. Виллы остались нетронутыми. Впрочем, огонь прекратился на закате солнца.
Завтра она будет плакать, быть может. Сейчас ничего лучшего нельзя и пожелать. Позже она поймет. Она простит, очень она добрая. Боже мой, в конце концов он не так уж виноват. Чья вина, если он был цивилизованным? Вчерашняя измена – ведь это всего один ложный шаг на неровном и скользком пути, который он не сам избрал для себя. Нет, он – ни виновен, ни достоин презрения. С детства ему дали решать роковое уравнение наших дней, из которого определяется икс жизни – уравнение Истины. И он его решил, правильно и мужественно – только и всего. Другие, менее честные и более трусливые, остались в благодетельной лжи. Он из нее ушел, он, который был благородным. Он снизошел до того, чтобы отделять теорию от практики. Он осуществил в жизни формулу психологической лаборатории. Преступленье ли это? Нет, наивность. Но лицемерная жизнь не любит наивных. И вот почему Фьерс умирает.
В сущности, в этом несправедливость большая, чем та, которую нигилисты исправляли своими бомбами…
Мыс совсем близко: огромный, более черный, чем ночное небо, по контрасту с огнями, похожими на серебряные гвозди на черном траурном поле катафалка. Направо, направо! Нужно обогнуть мыс. Да, в его жизни, срезанной под корень, большая несправедливость, чем в судьбе минеров подземных шахт, таких же рабов, как илоты древней Спарты.
Нет, он не может нести ответственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Ни одного путевого огня, ни одного сигнала, ничего, что можно было бы заметить. Черные миноносцы скользят, как тени в ночной темноте.
Мостик величиной с чайный столик, обнесенный железной решеткой. Фьерс стоит на нем, его руки сжимают влажный металл. Ниже рулевой склонился над компасом. Направо и налево убегают фосфоресцирующие складки воды. Кругом теплый дождь сечет реку и покрывает ее рябью, мокрая ткань одежды прилипает к плечам. Четырнадцать узлов. Берега быстро бегут мимо, ровные и однообразные. Нужно все внимание, чтобы править в этом извилистом фарватере. Но это дело начальника колонны. Фьерс командует № 412-м, пятым в линии. Ему надо только вести свой миноносец по уже проложенной блестящей борозде.
Обязанность пока легкая. Фьерс по временам показывает рулевому жестами: направо – налево – так, и грезит, далеко уносясь мыслями.
Боже мой, все кончается лучше, чем он надеялся. Сейчас он умрет, а катастрофа произошла вчера утром. Два дня и одна ночь страданий, – это немного. Все кончается лучше, чем он надеялся, случай посылает ему быструю и честную смерть. Нелегко было бы умереть без шума и скандала, так, чтобы Селизетта осталась в стороне, чтоб ни одна капля крови не брызнула на ее белое платье. Нет, нелегко: случайности, даже хорошо обставленные, всегда сохраняют запах самоубийства, а самоубийство жениха… Все кончается хорошо. Жить было невозможно, невозможно никак, невозможно, что бы ни случилось…
Странное место казни, этот капитанский мостик! Он слишком мал даже для половины трупа…
Семь миноносцев: нечем покончить и с одним крейсером, а семафор Святого Иакова сигнализирует об эскадре из трех дивизий. Глиняный горшок против чугуна! Тем лучше, впрочем. Главное, умереть, а такое сражение – это вернее, чем выстрел из револьвера в сердце. Все кончается очень хорошо. Как скучно это плавание без огней, нельзя даже закурить папироску – последнюю папиросу осужденного, одевающегося, чтобы идти на казнь…
Старик д'Орвилье ничего не подозревает. В смятении вспыхнувшей войны он даже не видел Сильва. А завтра, когда Фьерс будет мертв, ему ничего не скажут, конечно, пощадят его горе и его иллюзии. Он не узнает никогда. Тем лучше, опять-таки: если б он узнал, это была бы капля горечи на дне сосуда с цикутой. Фьерс любил его, этого старика. Вот кто не был цивилизованным!
О, цивилизация! Какое банкротство!.. Мевиль умер, его похоронили вчера, одна только Элен Лизерон шла за гробом. Торраль убежал и, военный суд заочно приговорил его к смерти. Роше впал в детство: говорят, он жених… Роше – жених… В самом деле, чей же! Ба! Фьерс… Что Фьерс? Он кончает лучше всех, кончает очень хорошо.
«Налево, рулевой, налево»… Здесь фарватер подходит очень близко к берегу. Деревья в дождливую ночь разливают теплые волны аромата. Словно дыхание Сайгона, поцелуй любви, который благоухающий и изнеженный город посылает миноносцам, идущим умирать за него.
Жак-Рауль-Гастон-де Сивадьер, последний граф де Фьерс убит неприятелем. Это вполне прилично. Mademoiselle Сильва может без стыда вспоминать о своем женихе. Mademoiselle Сильва… О, как было бы сладко унести с собой в смерть ощущение ее поцелуя…
Сейчас, покидая свою каюту на «Баярде», Фьерс осторожно разорвал портрет – клочки его здесь, на груди, а пустая рама кажется широко раскрытыми дверями гробницы – запер каюту и бросил ключ за борт. На что он ему теперь? Потом в ночной темноте он пробрался на улицу Моев, чтобы насмотреться на свет в окнах веранды. Веранда эбенового дерева, с занавеской из дикого винограда, и поцелуй в день обручения…
В двух румбах слева огни, мерцающие в темноте, – мыс Святого Иакова. Но река извивается, точно змея, – и цель не так близка, как это кажется…
Умереть, уснуть. Уснуть – и не видеть снов. От Шекспира ушли далеко… Тем хуже, обманчивая надежда на эти сны была единственным, что делало еще жизнь невыносимой. Ах, Истина, голая Истина! Красивое зрелище, нечего сказать. Да прикройся же ты, блудница!
Жить – еще час, два, быть может, но не три. Наверное, не три…
На мысе Святого Иакова много огней. Англичане подвергли обстрелу только батареи. Виллы остались нетронутыми. Впрочем, огонь прекратился на закате солнца.
Завтра она будет плакать, быть может. Сейчас ничего лучшего нельзя и пожелать. Позже она поймет. Она простит, очень она добрая. Боже мой, в конце концов он не так уж виноват. Чья вина, если он был цивилизованным? Вчерашняя измена – ведь это всего один ложный шаг на неровном и скользком пути, который он не сам избрал для себя. Нет, он – ни виновен, ни достоин презрения. С детства ему дали решать роковое уравнение наших дней, из которого определяется икс жизни – уравнение Истины. И он его решил, правильно и мужественно – только и всего. Другие, менее честные и более трусливые, остались в благодетельной лжи. Он из нее ушел, он, который был благородным. Он снизошел до того, чтобы отделять теорию от практики. Он осуществил в жизни формулу психологической лаборатории. Преступленье ли это? Нет, наивность. Но лицемерная жизнь не любит наивных. И вот почему Фьерс умирает.
В сущности, в этом несправедливость большая, чем та, которую нигилисты исправляли своими бомбами…
Мыс совсем близко: огромный, более черный, чем ночное небо, по контрасту с огнями, похожими на серебряные гвозди на черном траурном поле катафалка. Направо, направо! Нужно обогнуть мыс. Да, в его жизни, срезанной под корень, большая несправедливость, чем в судьбе минеров подземных шахт, таких же рабов, как илоты древней Спарты.
Нет, он не может нести ответственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69