И затем… в этой безукоризненной обстановке скрываются два лица… господин и дама… и я вижу их обоих со всеми подробностями от ногтей до волос… все-таки за исключением лица господина, которое положительно ускользает от моего воображения, лихорадочного, следовательно изощренного. Зато лицо дамы не только не ускользает, но напротив преследует меня…
И вот многие обстоятельства реальной жизни начинают становиться для меня безразличными… Где я? В какой стране, какой у нас месяц, какое время года?… Мне кажется только что было 31 июля… Итак, теперь после того, как пробило полночь, должно быть первое августа…
Первое августа… Но тогда… Мне кажется, аллея Катлейяс находится в Париже… а августовские ночи в Париже бывают теплыми… Смешно! Я стучу зубами… Что это, что это? Лихорадка, это, пожалуй так… но не бред, нет…
Вместо приема хинина не припомнить ли мне кое-что?
Итак, припомним.
Сегодня утром… извините! вчера утром, потому что полночь прошла… о, давно кончилась: целый век изображаю я кариатиду под этой стеной!
Вчера утром вокзал Орсэ… мой приезд… автомобиль… министерство… «Парижская Газета»… перья… вы знаете: стальные перья… игра… прелестная игра всемогущего электротехника… аллея Катлейяс… эта самая… и этот сад… и этот дом… тогда в этом доме все окна были освещены… как во всех соседних домах… И все они, одно за другим, погасли по мере того, как приближалась ночь и ими овладевал сон… Все… три окошка с четырьмя блистающими линиями в виде прямоугольника… о! эти еще не хотят спать… и тем хуже для них, потому что им все-таки придется заснуть, скоро… очень скоро… и заснуть глубоким, глубоким сном. Да, да… они заснут, эти окна… Кто-то как раз…
Эй, здесь запрещается бредить: можно быть больным лихорадкой, сколько угодно, но ничем другим… Будем вспоминать… будем вспоминать…
Итак, вчера в восемь часов вечера: опять этот дом… мой визит… который я длю, не знаю почему… и неумолкающая госпожа д'Офертуар… и загадочный маркиз Трианжи… Это?.. Я об этом думаю?.. О маркизе Трианжи, который удивлялся моему возвращению?… Не он ли это находится теперь случайно там, за этими ставнями и за этими занавесками… Полноте… этот старик!.. Этот старик – перец с солью, три четверти соли, одна четверть перца, невозможно! Нет. Бесполезно, впрочем, гадать, потому что сейчас я увижу…
…Собственными глазами…
О! Я хорошо знаю, что ночь очень темная… Но выстрел из револьвера стоит вспышки магния; следовательно, выстрелив два раза…
Два… или более… третья пуля, если я промахнусь… и четвертая – для меня… в виде утешения.
Нет, не нужно третьей пули. Она бесполезна: я стреляю очень хорошо, а в предстоящую мишень попадет и слепой… и не надо четвертой. Эта пуля преступна в нынешнее время: я офицер, а сейчас у государства не слишком много офицеров: ни одного лишнего. Это не фраза, это статья закона, статья закона чести, который отпечатан в сердце и мозгу каждого честного человека. Когда нация готовится обнажить меч, те, кто его держат, теряют свой habeas corpus и отказываются на время от естественного права каждого человека заказать себе, когда хочется, похоронные дроги…
Две пули, вот все, что требуется. И сказать, что этот человек, лица которого я себе положительно не представляю, считает себя еще в настоящее время совершенно живым! И сказать, что он, может быть, составляет проекты… что он рассчитывает, предвидит, строит планы, что он учитывает будущее и что, может быть, в течение всего этого вечера он не подумал ни разу, ни одного разочка о своем ложе на будущую ночь… о своем последнем сосновом ложе…
Да и не стоило впрочем, потому что я подумал об этом за него.
Кстати, мой вчерашний визит… Представьте себе, что я все-таки сократил его в конце концов… Я хочу сказать, что не продлил его, как я бы это сделал, если бы… Если бы что?.. Если бы у меня не было для его сокращения самой смешной из причин… это такая смешная, такая глупая, такая старая комедия, и такая базарная шутка, что я едва осмеливаюсь поставить точку над и… Ну! вот:
Госпожа д'Офертуар только что ушла; маркиз Трианжи собирался встать; а я собирался остаться, когда звонок телефона на минуту отнял у нас, у него и у меня, нашу прелестную хозяйку.
(Телефон у госпожи Фламэй помещается в гардеробной, примыкающей к маленькой гостиной, это для полной ясности).
Госпожа Фламэй не затворила двери, не понизила голоса; все ее ответы были полны невинности, даже для самого подозрительного любовника, а я вам сказал, что я наименее подозрительный любовник на свете; но к несчастью я являюсь полной противоположностью глухому человеку, до такой степени, что я поневоле услышал так же ясно, как столь невинные ответы госпожи Фламэй, возражения из телефона… и эти возражения, которые, естественно, назначались не для моих ушей, были немного менее невинны.
Я их слышал, не переставая улыбаться… а маркиз Трианжи смотрел на меня… Он, конечно, слышит не так хорошо, как я… Однако я не стал бы биться об заклад, что если маркиз Трианжи не слышал, то он не угадал… не угадал больше, чем следовало…
Потому что, когда госпожа Фламэй вернулась в маленькую гостиную, я встал первый, а маркиз Трианжи, вследствие этого, не остолбенел от изумления.
Госпожа Фламэй, которая со своей стороны могла бы кое от чего остолбенеть, – без сомнения она думала не о том, – только улыбнулась мне и протянула руку.
– Дорогой друг, вы уже уходите?
«Уже» произносится в свете вместо «наконец». Учтивый эвфемизм. Во всяком случае у госпожи Фламэй произношение безукоризненное, и это «уже» было так хорошо сказано, что в то мгновение я почитал себя весьма счастливым, что при рождении получил драгоценный и редкий дар:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53